Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

«Он» — то есть Муссолини — дал дяде знать о своем намерении поддержать перед королем предложение сделать дядю графом и сенатором королевства. Пора было подумать и о семейном гербе. Мать сказала по телефону, что на гербе не может быть ничего, связанного с числом «45», которое использовалось в семье в присутствии слуг, чтобы обозначить чье-либо еврейское происхождение. Слуги, как, впрочем, и мы, не знали иврита, в котором у букв есть и числовое значение, и не могли понять, что число «45» соответствует слову «Адам», человек, то бишь еврей, однако было бы славно, сказал дядя, если бы герб был бы как-нибудь связан с кланом Сегре. Пожалуй, нелегкая задача, потому что наши предки только в 1849 году вышли из стен гетто города Ивреа, где они, пользуясь специальными разрешениями, продавали по вторникам ковры за пределами стен гетто. В любом случае, продолжала моя мать, дядя просил брата, специалиста по геральдике, подумать над проектом герба. Просто позор, продолжал дядя, что пьемонтская деревня, где мой дедушка владел замком и где у нас до сих пор была какая-то собственность, оставалась феодальным владением герцога Генуэзского. Будет неплохо взять в качестве основы герб Говоне с его крестом и снопом пшеницы, как это было на этикетках вина «Барбера», которое мой отец делал специально для брата каждый год. Отец посмеялся над всей затеей. Он был прав, потому что не прошло и полугода, как новый союз между Гитлером и Муссолини навечно похоронил геральдические надежды его брата.

С возбужденным воспоминаниями сердцем и абсолютно свободной от каких-либо идей головой я стоял перед могилой и следил, как искореженные артритом пальцы Луиджи борются с узлами пакета. Наконец они извлекли из газет маленькую круглую банку из-под варенья. В банке была желтая жидкость. Повар Луиджи торжественным жестом открыл банку и медленно вылил содержимое на мраморную плиту. Сильный приятный запах ударял мне в ноздри по мере того, как жидкость разливалась по камню. С огрызком сигары во рту Луиджи пробормотал достаточно громко, чтобы я мог услышать: «Коммендаторе, этот сабайон приготовлен точно так, как вы любите». Затем он утер слезу тыльной стороной левой ладони, в которой держал крышку от банки, и, устыдившись, отвернулся в сторону.

Легкий бриз ласкал пинии. Я подумал, что у них мало общего с теми, что увековечил Респиги [47] Отторино Респиги (1879–1936), итальянский композитор. Автор имеет в виду его известную симфоническую поэму «Пинии Рима» 1927 г. . Это были неряшливые деревья, стоявшие запыленными на желтеющей траве. Безразличные к боли и смерти, они выглядели так, будто высасывают себе жизнь из могил, — свидетели всего и ничего в саду, посвященном вечной пустоте, где все мы будем.

В молчании оставили мы кладбище — Луиджи, закутанный в черное зимнее пальто, и я в своей неглаженой британской форме. Подошел «красный кольцевой» трамвай. Любой, кто наблюдал за этой сценой, мог бы подумать, что мы были двумя мафиози, только что завершившими сделку.

Даже сейчас, после стольких лет я смеюсь, вспоминая мой первый день в Тель-Авиве. Я прибыл на небольшом корабле, перевозящем различные грузы и около тридцати пассажиров. Мне минуло шестнадцать лет, и у меня была въездная виза «капиталиста», которую британские власти выдавали тем, у кого на счету было как минимум тысяча фунтов стерлингов, которые в моем случае отец положил в Английский банк с помощью фашистского функционера. У меня была отдельная каюта, одна из шести или восьми на корабле. Вместе со мной плыли священники и несколько палестинских евреев, решивших вернуться на родину, когда вспыхнула война. Я был единственным иммигрантом на борту. Британские власти в тот момент практически закрыли дверь в Палестину перед европейскими евреями. Публикацией Белой книги, установившей для евреев лимит в одну треть от арабского населения Святой Земли, они положили конец надеждам сионистов на создание еврейского государства в Эрец-Исраэле.

Моя ситуация была в особенности двойственной. Я был суперпривилегированным иммигрантом, однако направлялся в кибуц; я был племянником владельца корабля, на котором плыл, правда уже конфискованного итальянскими властями, потому что владельцем был хотя и крещеный, но все же еврей; я находился под опекой капитана корабля и ел с ним за одним столом и в то же время во всех смыслах был отдан на откуп неведомой судьбы. Никто, и в первую очередь я сам, точно не знал, кто же я такой. Среди пассажиров корабля была одна красивая дама, которая, пожалуй, более других терялась в догадках на мой счет. Она была женой владельца одной из самых больших в то время текстильных фабрик в Палестине. Она тоже занимала каюту первого класса, и мы быстро подружились. Даме было, наверное, около тридцати пяти лет, и она сказала, что у нее есть сын немногим моложе меня. Она не общалась с другими пассажирами и проводила долгие часы, глядя на море, как будто ее мучили кошмары. Мы пили вместе предвечерний чай, подолгу сидя в молчании, — я, слишком занятый собой, чтобы спросить ее о заботах, и она, погруженная в свои мысли. Наверное, она оставила в Европе большую часть своей семьи и теперь безуспешно пыталась убедить родных последовать за ней в Палестину. Высокая грустная блондинка, она слушала, глядя на меня странным взглядом любопытства и сочувствия. Она не раз тактично предостерегала меня от иллюзий, которые я питал по отношению к ожидавшей меня стране. Мне, по ее словам, не предстояло встретить что-либо похожее на Италию — ни в отношении ландшафта, ни в отношении людей. Мне следует бояться не тяжелого физического труда, а жестокости человеческих отношений. В Палестине различия между людьми больше, чем где бы то ни было, из-за большого количества иммигрантов, прибывших из различных мест. Возможно, я почувствую себя одиноким и непонятым среди сверстников, ведь я пришел из другого мира. Я окажусь втянутым в систему постоянных трений между людьми, лишенными корней и постоянно занятыми строительством нового мира с целью забыть о своем прошлом. Я не должен ждать ни сочувствия, ни жалости, ни даже простой вежливости, но я могу рассчитывать на человеческую солидарность, которая при этом как огня боится частной жизни и индивидуализма. Идеология и необходимость ставят групповые интересы выше индивидуальных. По этой причине будет для меня разумным как можно скорее найти какую-то группу, к которой можно пристать. Я буду защищен лучше, если не буду стоять поодаль. За это придется заплатить потерей многих моих мечтаний, не говоря уже о привычках и вкусах, привезенных из дома, но деваться некуда, придется это принять. И, кроме этого, единственное, что она еще может добавить, — это совет попытаться набить себе грубые мозоли на душе, такие же, какие вскоре появятся на моих руках. Палестина, она повторяла мне, — это место, где ласкают наждачной бумагой.