Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Среди уркачей был свой фюрер, даже два. Они действовали вместе и всю камеру держали в узде. Один из них, Колька, донской казак, молодой, лет двадцати пяти, парень. Широкоплечий, среднего роста, атлетического телосложения, в преступном мире явно не новичок. Любое свое распоряжение, в случае хоть небольшой задержки с исполнением, подкреплял страшным ударом кулака или ноги. Второй фюрер – уже постарше, немного за сорок, по кличке Афонька-Борда (полный тезка колымского Афоньки-Борды, расстрелянного там за людоедство во время побега из лагеря), был на подхвате у Кольки, но тем не менее пользовался у своих большим авторитетом.

Накануне первого Дня Победы нашу камеру повели в баню. Перед баней Колька с Афоней «накололи фраера» (то есть ограбили в камере не вора и «забили его лепеху» (продали украденную у него одежду) банщику за два литра водки, причем эту водку им доставили в камеру утром 9 мая 1945 года (как-то передали во время утренней оправки). Вернувшись из туалета, фюреры часть водки отдали своим ближайшим приспешникам, а львиную долю выпили сами. Давно не пили, да и закусь – тюремная баланда и хлеб – не из первоклассных, в общем, их разобрало так, что им захотелось к женщинам. День был праздничным, и в коридоре только двое надзирателей-стариков. Тут же рядом – женская камера, где сидят-то, в основном, их «марухи», тоже оголодавшие по мужикам, так что если заскочить туда, то можно всласть поразвлечься. Но для этого надо же выйти в коридор, а двери из камеры заперты!

Берет Колька бачок с водой и бух его в парашу. Параша почти наполнилась. Стучит в дверь надзирателю. Тот просунул голову в форточку двери: «Чего тебе?» «Да вот, фраера полную парашу нассали, открой дверь, вынесем, а то уже ссать больше некуда!» Видит надзиратель, что параша полна, и, не ожидая подвоха, открывает дверь камеры. Колька с Афоней вытаскивают парашу в коридор, а надзиратель тут же запирает за ними дверь камеры. Затем слышится какая-то возня, сдавленные крики надзирателей, видно, Колька с Афоней напали на стариков, связали их и заткнули рты кляпами, затем стук открываемой двери в соседнюю камеру, женский визг, не то тревожный, не то обрадованный, и на некоторое время успокоение. Потом топот сапог по лестнице: надзиратели как-то ухитрились нажать кнопку сигнала тревоги, грохот открываемых дверей, шум свалки, женские крики, вопли мужчин, Кольки и Афонии, два пистолетных выстрела, еще более громкий вопль Кольки, опять возня, кого-то тащат по лестнице.

Наконец, из карцеров, расположенных этажом ниже, понеслись душераздирающие крики Кольки и Афони: «А-а-а-а, убивают! Помогите! Ироды! За что? А-а-а-а!». Наших фюреров, да еще и раненных пистолетными выстрелами (не зря же оперативники стреляли), по-видимому, посадили в карцер в наручниках. Крики из карцеров то умолкают, то возобновляются с еще большей силой, наверное, прижимает физическая боль от наручников, которые все сильнее затягиваются от малейшего движения рук.

Урки нашей камеры начинают волноваться, собираются у дверей камеры с криками: «Ироды! Фашисты! За что убиваете людей? Давай прокурора!» и т. п. Я своим ребятам сказал: «Сидите тихо, это дело не наше, не бойтесь, эта буза может кончиться плохо!»

Таки получилось: урки столпились у двери камеры. Крики из карцера становятся все более душераздираздирающими. Кто-то из урок в азарте нажал на дверь, и она упала в коридор. Сразу все отпрянули от распахнутого дверного проема: пока они в камере – это все просто шумок, ну максимум двое-трое суток карцера без наручников дадут, но как только кто-либо выскочит в коридор – это уже бунт в тюрьме, да еще и в военное время, – за это запросто могут и вышку дать. Все это сразу уразумели, отскочили от дверей и разместились по своим местам на нарах. Вопли из карцеров все продолжались: «Убивают! Ребята, спасайте!» и т. д., но никто на это уже внимания не обращает: «Своя рубашка к телу ближе», или, по-урочьи: «Умри ты сегодня, а я завтра».

Дверь лежит в коридоре на полу. В камере мертвая тишина, все понимают, что это даром не пройдет. И, затаив дыхание, лежат на своих местах в ожидании: «Что же будет дальше?» Так проходит минут пятнадцать, затем топот множества сапог сперва на лестнице, а потом в коридоре, лай собак – и в камеру врывается целая свора, не менее тридцати человек, оперативников. Все здоровущие, морды красные, злые, еще хуже, чем их псы, – видимо, и они обмывали Победу – праздник, за который столько лет упорно «сражались», избивая и расстреливая невинных людей. «Бунт» в нашей камере оторвал их от этого занятия, хотя принять они успели уже порядком. Большинство оперативников, с собаками, расположились вдоль стен всего коридора – от нашей камеры и до туалета, – а человек пять-шесть, самых здоровенных и злых, заскочили в камеру. Один из них схватил лежащего с краю человека, стащил с нар на землю и, жестоко избивая кулачищами и носками кованных железом сапог, орал на него: «Кто сломал дверь? Отвечай, а то дух вышибу!»

Избиваемый, даже если бы захотел что-либо сказать, все равно не смог бы этого сделать, так как на него непрерывно сыпался град страшных ударов. Весь он был в крови, потерял сознание, а может уже и жизнь. Оперативник, убедившись, что этот уже не годится, пинком ноги вышвырнул его в коридор, где его, лежащего, прогоняли сквозь строй своими сапожищами стоявшие в коридоре в запасе оперативники. Их собачки похватывали его порядком, на то их специально и дрессировали, и несчастный, оставляя кровавый след, катился до туалета, где под сильной струей воды был уже не человек, а бесформенная окровавленная масса.

Затем хватали следующего – и та же самая операция. Обработав таким образом человек семь-восемь, оперативники, уставшие в камере, заменялись свежими из коридора, где работа была полегче: знай пинай сапогами по коридору, в сторону туалета, эту самую «бесформенную массу». И так конвейер продолжался, пока оперативники не заморочились, да и хмель сработал, и некоторые зэки, поздоровее и поудачливее, даже как-то ухитрялись добираться до туалета и своим ходом, но таких было немного.

Вижу, как расправа приближается и к нашему углу. Ну, думаю, конец! Надо же – перенести Мальдяк на Колыме, яму в РУРе, улизнуть от верного расстрела на «72-м километре» на Колыме – и вот так глупо погибнуть здесь, в «Коровниках», за три недели до конца срока! Ведь после первых же ударов таких сапожищ по голове (озверевшие оперативники всегда метили только туда), я, конечно, дам дуба, это точно. Тут я принял решение: сразу же упасть на землю и пытаться закрывать голову руками. Черт с ними: переломают кости, но живым калекой еще можно остаться. Я в нашей группе крайний, последнего передо мной уже обработали, правда уже не так интенсивно (сказалась усталость), и вышвырнули своим ходом в коридор.