Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

– Ну, я же тебе говорю: на охоте. Все разбрелись. Я один остался. Ходил, ходил, смотрю – фашистский танк. Сгоревший. Весь он аж красный от ржавчины. Ну, я походил вокруг, потом постоял немного и уже хотел было уходить, как вдруг…

Шолохов долго ничего не говорил.

Мне даже показалось, что мысли унесли его куда-то совсем далеко.

– И вдруг вижу, Женюша, родной ты мой, это ведь ужас! Из гусеницы, в засохшем коме земли виднеется спутанная седая прядь женских волос. Меня даже в жар бросило. Рассмотрел. Сантиметров тридцать – сорок длины.

Шолохов показал руками это расстояние.

– Ты понимаешь, – продолжал он, – седая прядь. Коса женская. В гусеницах танка. Что же там произошло? Это просто ужас! Ведь это он, мерзавец, раздавил танком голову матери… Кем же был до войны этот зверь, о чем мечтал, чем думал заняться в жизни? Боже мой!.. Я захотел увидеть лицо той немецкой женщины, что произвела на свет такого мерзавца. И предполагала ли она, кем вырастет ее сын?!

Шолохов опять умолк.

– Ну вот, – как будто бы встрепенулся он, – с тех пор прошло много времени, а случай этот никак не выветривается из моей памяти. Все думаю я над тем, как же все-таки произошло это зверство. Если соображу, может быть, в «Они сражались за Родину» главой вставлю или рассказ напишу.

Незаметно пришло утро. Шолохов отправился, как он выразился, прилечь на часок, а я снова вернулся к своей работе.

Однако прежде, чем взять в руки глину, я стал долго, внимательно, другими глазами смотреть на портрет. И я подумал, что для настоящего, глубокого понимания сущности шолоховского гуманизма и масштабов его поразительной духовной красоты мне, как художнику, минувшая ночь дала больше, чем «Тихий Дон», «Поднятая целина» и даже «Судьба человека», вместе взятые.

Когда работа над этим трудным портретом была окончена, я сообщил об этом Шолохову.

– Тогда давай посмотрим, – сказал он, ухмыляясь в усы.

Встал из-за стола и, обойдя вокруг скульптуры, начал ее внимательно рассматривать, прищуривая то один, то другой глаз и наклоняя голову то на одно плечо, то на другое.

– О чем же он думает? – кивнул Шолохов в сторону портрета.

– О судьбе человека.

– Так, так. Мрачная, значит, она – эта судьба у человека.

– А чему радоваться?

Шолохов помолчал.

– Жизни, – тихо сказал он.

Опять долго длилась пауза.

– Ну ладно, Женюша, а как же насчет нашей с тобой ухмылки?

– Какой ухмылки?

– Как какой? Казачьей.

– Не будет ухмылки.

– Как же так?

– Нечему ухмыляться.

Шолохов так откачнулся, будто его кто-то силой принудил сделать это.

– Но ведь казак не может иначе. Если он даже помирать будет, все равно с ухмылкой в усах.

– Не будет, Михаил Александрович, ухмылки, потому что ухмыляться нечему, – упорствовал я.

– Ну-ну, – сказал он. – Ты художник. Тебе видней.

Через несколько дней Шолохов улетел в Вешенскую. Мы его провожали. Перед самым вылетом, когда кончились прощания и осталось убрать трап, Шолохов появился в дверях самолета и поманил меня пальцем. Я поднялся в машину.

– Женюша, – сказал он тихо, доверительным тоном, – ну как же все-таки без ухмылки?

У него были такие глаза, что описать их невозможно.

– Михаил Александрович, родной, ведь ухмылка будет главой из другой книги.

– Ты думаешь? – спросил он серьезно. – Ну-ну. Может быть, ты по-своему прав. Только, я думаю, было бы правильно поступить так, как это в старину делали казаки на базарах.

– Это как же? – поинтересовался я.

– Да очень просто: грех пополам – и крышка. По рукам ударили, и дело сделано.

– Как-как?

– Господи! Ни тебе, ни мне. Пополам грех: ухмылку, – не в оба уса, а – под один. Ну, понял, наконец?

– Понял. Договорились! Ни вам, ни мне. Пополам грех. Тем более, что ведь это в общем-то мелочи.

– Давай руку, – сказал он весело.

Я подал. Шолохов пожал ее. И потом, когда мы крепко обнялись, он, будто невзначай, обронил прямо мне в ухо:

– А что, Женюша, можно, как говорят люди, увидеть целый мир в капле воды?

– Конечно.

– Тогда запомни: нет мелочей ни в жизни, ни в искусстве.

Вернувшись с аэропорта, я позвонил Ю.А. Жданову [3]и попросил его срочно приехать ко мне в гостиницу.

Когда он вошел, я передал ему буквально весь разговор с Шолоховым по поводу ухмылки.

– Садитесь, – попросил я его, – и следите, чтобы я не испортил.

Собравшись с духом и осторожно приложив палец к левому уголку рта, я тихонько нажал кверху.

Юрий Андреевич схватил меня за руку:

– Не трогайте больше, получилось то, что нужно.

Однажды Шолохов, делая мне надпись на своей книге, закончил ее такими словами: «…от мрачного в твоем творческом видении Шолохова».

Я обиделся. Тогда он засмеялся, отобрал книжку, заключив слово «мрачного» в кавычки, вернул ее обратно.

Теперь всякий раз, когда я смотрю на портрет Шолохова, я испытываю чувство, что неповторимая казачья ухмылка у него затаилась не только в левом уголке рта, но и в левом глазу.

Когда в 1959 году в Ростове-на-Дону была открыта выставка моих работ, мы с Юрием Андреевичем Ждановым, рассматривая экспозицию, остановились у портрета Шолохова. Вспомнив историю с ухмылкой, мы пришли к выводу, что Михаил Александрович был тогда прав…

Пятнадцать лет – с 1930-го по 1945 год – этот до времени поседевший, но все еще неугомонный человек, в скромном пиджачке и в брюках, по-казачьи заправленных в сапоги, был первым секретарем Вешенского райкома партии. Еще в Москве мне пришлось слышать о нем многое. В частности, один из литературоведов однажды горячо убеждал меня, что именно он, Петр Кузьмич Луговой, вешенский районный партийный секретарь, в жаркие годы коллективизации был рядом с Шолоховым… Довелось мне тогда услышать и то, что якобы он, Луговой, чем-то похож на Нестеренко, секретаря райкома из «Поднятой целины». Но все это, как говорят на Дону, балачки. Лучше повидать самого Лугового и услышать обо всем от него. А для этого надо ехать в Ростов-на-Дону. В связи с болезнью Петр Кузьмич несколько лет назад вынужден был перейти на пенсию и поселиться у самого берега тихого Дона на Буденновском проспекте в доме № 4.

Именно здесь мы и встретились с Луговым. Уже в первые часы знакомства мне показалось, что вся жизнь и все, что окружает этого чудесного коммуниста, так или иначе связано с Шолоховым. На первый взгляд я даже не мог объяснить себе это ощущение: то ли потому, что на стене в большой комнате висит крупная фотография, запечатлевшая Н.С. Хрущева, М.А. Шолохова и его жену, Марию Петровну, то ли потому, что скромные полки у стены заняли книги Шолохова, а также труды его критиков и биографов. Или, наконец, потому, что на столе лежала бесценная старенькая тетрадь с давними вешенскими фотографиями: совсем юный Шолохов и Луговой возвращающиеся с охоты…