Наталья Решетовская - В споре со временем

На этот вопрос, поставленный мне мужем и судьбой, я постараюсь ответить в своих записках…

Мы никому не сказали о регистрации. А через несколько дней я уехала в Москву на производственную практику.

В Москве я оказалась впервые. Там я познакомилась со своим родным дядей Валентином Константиновичем Туркиным и его первой семьей: с Вероникой — старшей и Вероникой — младшей. Жила я у Вероники Николаевны. Практику проходила в Научно-исследовательском институте красителей, который находился совсем близко от дома на Патриарших прудах, где жила моя тётя.

18 июня я помчалась встречать своего мужа. Он приезжал на летнюю сессию МИФЛИ.

В тот счастливый день мы гуляли с Саней по парку культуры и отдыха. Забрели в Нескучный сад. Тогда мы не могли подозревать, при каких иных обстоятельствах мы опять побываем здесь. Нас разделит колючая проволока и разговаривать мы будем знаками: он — сидя на подоконнике окна третьего этажа дома на Калужской заставе, где настилал паркет, я — глядя на него из того самого Нескучного сада…

В конце июля мы, по совету дяди, поселились в Тарусе, где и провели свой «медовый месяц».

Сняли отдельную хату у самого леса. Мы не столько бродили по этому лесу, сколько располагались в тени берёз, и муж читал вслух или стихи Есенина или «Войну и мир» Толстого, частенько находя сходство между двумя Наташами.

Оба читали и занимались, вместе и порознь. Муж готовил предметы уже для следующего, второго курса МИФЛИ. Я же заполняла пробелы в своём образовании.

Только из Тарусы мы написали нашим обеим мамам и друзьям, что поженились, и получили от них поздравления. От друзей — не очень искренние, по ряду причин… Как я узнала позже от Кирилла, Кока был расстроен, что я вышла замуж за Саню, хотя ни одним намёком не дал мне этого почувствовать. Ведь Саня был его другом. Кирилл был огорчён за меня: опасался, что Саня своей деспотичностью, которая уже тогда была видна его друзьям, подавит мою индивидуальность, не даст развернуться моей личности.

Жизнь доказала мне, что друзья были правы. Но чтобы признаться в этом самой себе, понадобилось долгих тридцать лет.

В Ростове нас ждал своеобразный «свадебный подарок»: Солженицын стал получать повышенную стипендию. Он получил её потому, что был не только отличником, но и активистом. Тут — и художественная самодеятельность, и выпуск стенной газеты и вообще деятельное участие во всех комсомольских делах.

Поселились мы с мужем отдельно от своих.

Комната в Чеховском переулке, хотя и маленькая, хоть и у сварливой хозяйки, была удобна тем, что жили мы совсем близко и к моим родным, и к Саниной маме, и к двум любимым читальням моего мужа: «тяжке» (читальня Тяжпрома) и «думке» (Дом партийного просвещения), названной так потому, что там ему особенно хорошо думалось.

Первый год нашего супружества и он же — последний перед долгой разлукой мы оба были до предела заняты. После раннего завтрака бежали в университет или, если не было занятий, Саня уходил в читальню, а я оставалась дома готовить ещё оставшиеся последние специальные предметы или делать расчёты по курсовой работе.

Встречались мы потом в будние дни у моих родных, где ровно в три часа обедали. Обед не должен был запаздывать ни на минуту! Если же это всё-таки случалось, Саня вынимал из кармана знакомые уже нам карточки и предлагал мне его спрашивать.

После обеда я садилась за рояль, а муж снова убегал в читальню. Он продолжал заниматься и дома — частенько до двух часов ночи, доводя себя до головной боли. Он и понимал, что так трудиться нельзя, и не мог остановиться. Ведь нужно было быть первым, первым! Во что бы то ни стало! Любой ценой!

По воскресеньям мы позволяли себе начать день немного позже обычного. А ещё они отличались у нас от будней тем, что обедали мы у Саниной мамы. Этот единственный день был для неё всегда праздником. Все свои способности, всю свою любовь она вкладывала в то, чтобы накормить нас особенно вкусно.

Энергия, ловкость, быстрота, с которыми она делала всё, несмотря на не оставляющую её болезнь (открытая форма туберкулёза), — были удивительны. У неё была такая же быстрая речь, как у сына, только прерываемая покашливанием, такая же живая мимика… Легко было представить, какой она была отличной стенографисткой.

Опасения Солженицына, что женитьба помешает его планам на будущее, отпали. Он увидел, что, женившись, он не только ничего не потерял во времени, а, более того, — выиграл! Не надо было назначать свидания, часто водить свою возлюбленную в концерты, театры, кино, гулять с ней по ночным улицам и бульварам. Когда она была особенно желанна ему — она оказывалась тут же, рядом. Правда, жена иногда скулила по тому поводу, что поуменьшилось развлечений в их жизни, что понятие «в гости» или «гости» почти перестало существовать. Муж порой казался мне машиной, заведённой на вечные времена. Становилось страшновато… Но Саня рисовал перед женой заманчивые картины: они год поработают в деревенской школе (заодно он изучит деревню), а потом постараются перебраться в Москву. Он будет кончать МИФЛИ… Она будет учиться в консерватории… Ради всего этого стоит потерпеть…

Несмотря на всю нашу занятость, весной 41 года мы с мужем приняли участие в смотре художественной самодеятельности вузов и техникумов Ростовской области: он — с чтением своих стихов, я — с музыкальными номерами.

В тот год компанией мы собирались редко. Последний раз — в день именин Лиды, 20 апреля… Лида уже была аспиранткой Пединститута. Кира кончал IV курс Мединститута. Кока, Саня и я через месяц должны были сдавать государственные экзамены.

Сидя на балконе, мы невольно любовались пёстрой движущейся толпой на ярко освещён-ной улице Энгельса. Это была главная улица Ростова — то же, что Невский для Ленинграда: такая же прямая, и по ней так же любила гулять молодёжь.

Никто из нас не мог предположить, что через два месяца эта улица по вечерам будет погружаться во мрак, а добрая часть беззаботно гулявшей молодёжи наденет военную форму…

В конце ноября 41-го года муж написал мне, что из них формируют гужтранспортный батальон.

Вместо желанной артиллерии математик Солженицын со своим университетским дипломом оказался… в обозе.

«Началась война, и Нержин сперва попал в ездовые в обоз и, давясь от обиды, неуклюжий, гонялся за лошадьми по выгону, чтобы их обратить или вспрыгнуть им на спину, он не умел ездить верхом, не умел ладить упряжки, не умел брать сена на вилы, и даже гвоздь под его молотком непременно изгибался, как бы от хохота над неумелым мастером».

Время для Солженицына как бы остановилось. Запрягать лошадей, да ещё находясь в глубоком тылу… Это — когда пала Керчь. Когда идут «особенно ожесточённые бои на ростовском направлении». Его всегдашние жизнерадостность и оптимизм сменились апатией, безразличием ко всему… Ему хочется только окончания войны, чтобы вернуться к своим и к своим старым занятиям.