Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Ну и что ж… Ты говоришь об этом ведь не потому, что хочешь начать теоретический разговор… Что-то опять не получается?

— Непонятен мне Досифей, да и Олоферна не вижу… А когда не вижу, не могу играть… Есть дирижеры, которые не знают, что такое музыка. Можешь назвать меня сумасшедшим, а я говорю истину. Труффи следит за мной, но сделать то, что я хочу, не может, ему трудно понять меня. Ведь оркестр, музыканты играют каждый день — даже по два спектакля в воскресенье! Нельзя с них спрашивать много-то, играют, как на балах. Вот и получается, что и опера скучна. «Если, Федя, все делать, как ты хочешь, — говорит мне Труффи, — то это потребует такого напряжения, что после спектакля придется ложиться в больницу». В опере есть места, где нужен эффект, его ждут — возьмет ли тенор верхнее до, а остальное так, вообще. А это вот и неверно…

Коровин и Шаляпин, не сговариваясь, пошли по направлению к мастерской художника на Долгоруковскую улицу.

— Знаешь, — заговорил вновь Шаляпин о наболевшем, — я все-таки не могу объяснить. Верно я говорю, а в сущности — не то. Все не то. Это надо чувствовать. Понимаешь, все хорошо, а запаха цветка нет. Ты сам часто говоришь, когда смотришь на картину, — не то. Все сделано, все выписано, нарисовано, а не то. Цветок-то отсутствует. Можно уважать работу, удивляться труду, а любить нельзя. Работать, говорят, нужно. Верно. Артист думает всю жизнь, а работает иной раз полчаса. И получается, если только он действительно артист. А как — неизвестно… Как вот играть Досифея? Непонятен мне он… А после Ивана Грозного не могу на авось играть. Почувствовать его характер и увидеть его внешний облик я должен, а я его не чувствую и не вижу… Вот в чем беда-то! Ведь я скоро должен выйти на сцену, а не с чем…

— Ты не кипятись. Время еще есть. Я, во всяком случае, вижу его, твоего Досифея… Мне ведь легче понять такие характеры, я вырос среди старообрядцев, как раз на Рогожской улице, в доме деда моего, Михаила Емельяновича Коровина, московского купца первой гильдии…

Коровин и Шаляпин пришли в мастерскую, разделись.

Коровин подошел к своим эскизам и начал показывать их.

— Вот посмотри… Тут Досифей — гневный изувер, а вот — страстный и прямолинейный фанатик, а здесь — добрый пастырь… Сколько же различных, прямо противоположных душевных движений нужно пережить тебе, Федя, чтобы воплотить столь противоречивую, сложную натуру, как князь Мышецкий-Досифей, на сцене…

— Да, ты здорово поработал… Досифей у тебя как живой… Особенно глаза, мудрые и страстные…

— Только такие и могут пойти на самосожжение.

Шаляпин хорошо знал, что Коровин давно занимается этой оперой, но то, что он увидел, поразило его продуманностью и точностью деталей, касающихся историко-бытовой обстановки петровского времени.

В мастерской Коровина было много начатых эскизов: к операм «Садко», «Псковитянка», «Снегурочка». Какую бы оперу ни задумал поставить Мамонтов, он всегда обращался к своим любимым художникам прежде всего. Они и декорации готовили, и эскизы костюмов, а иной раз и принимали участие в спектакле в качестве сорежиссеров-постановщиков. Чаще всего Мамонтов рождал идею, давал указания о постановке в общем плане, а на отделку мелочей у него не хватало времени. Он не был способен к методичной, шаг за шагом, сцена за сценой, отделке деталей и мелочей. Докапываться до глубин, заниматься кропотливой исследовательской работой он был просто не способен. Он давал общие указания, а деталями занимались чаще всего художники, режиссеры.

«В опере нет надобности, как в драме, выявлять мелкие подробности…» — вспоминал Шаляпин слова Мамонтова. — Музыка и пение занимают здесь главенствующее место. Но игра актеров все же должна быть на высоте. Что бы мы ни ставили, будь то «Снегурочка», «Псковитянка», «Юдифь» или «Садко», — это прежде всего зрелище, музыкальная драма, и каждая роль в ней должна получить исполнителя крупного актерского дарования. Коровин тоже высказывался в подобном духе».

Шаляпин первоначально был согласен с Коровиным, но все чаще ловил себя на мыслях, которые противоречили высказываниям художника. Нет, и в опере, и в драме важны подробности, вплоть до мельчайших… Как одевались раскольники? Как одевались стрельцы? Да и вообще все играет роль в оперном спектакле, как и в драме.

Федор пришел на следующую репетицию задолго до ее начала: что-то беспокоило его по-прежнему, хотя и Коровин ему многое растолковал. На лестнице он встретил нового режиссера Василия Шкафера.

— Ну, ездили к раскольникам на Преображепку? — приветливо спросил его Шаляпин.

— Просто поразительно, как много старины еще сохранилось в этом селе! — восторженно воскликнул режиссер. — Это ж окраина Москвы, маленькие домишки, почти что избы, незамощенные грязные улочки, огромные пустыри… А люди — удивительно разнообразные типажи… И не деревенские, и не городские, а какой-то особенный люд, все они какие-то иные, елейные, что ли, тихие, смиренные, особенно женщины.

— Жаль, что я не мог поехать с вами, — вздохнул Шаляпин.

— Да, все были довольны поездкой… Многое стало понятнее. Мы прошли к единоверческому храму, около которого раскинулось небольшое кладбище, поодаль флигелечки, богадельня для престарелых. В храме, куда мы вошли, шла служба, пели по крюкам, старинным напевом, унисоном, как будто нестройно и фальшиво, но громко, крикливо и неприятно. Такое пение резало слух, а интересно, нигде этакое не услышишь…

— А что там за люди-то были? Типажи интересные?

— Удивительно разнообразные!.. Каждого встречного мы рассматривали только с точки зрения нашего задания… Стоило пройти мимо нас стройной женщине в черном сарафане, покрытой большим платком, как кто-то сказал рядом: «Это Марфа»… И вы знаете, Федор Иванович, сколько мимо нас проходило Сусанн, начетчиц и начетчиков в длинных, до полу, кафтанах! Нам казалось, глядя на них, что живы религиозные фанатики, в них не погасла глубокая вера в свои догматы… И какие лица! Художник Нестеров, видно, здесь часто бывал… Разговорились со сторожем у ворот кладбища, он все расспрашивал нас, кто мы да откуда. А я смотрел на него и думал: какой живописный облик, прямо точь-в-точь ожившая икона древнего письма, нигде я не видел таких… Смотрит выразительно, остро, глубоко и пытливо… Все рассказал о мытарствах раскольников и о преследованиях, которым подвергалась их старая вера. В словах старика была та правда, за которую он крепко стоял и которой стойко держался.

— Мой Досифей такой же, видно. Только покрупнее характером…

— Впечатление все это произвело глубокое и сильное. До сих пор будоражит ум и сердце. Конечно, это не подлинная допетровская Русь, не всамделишный сколок той эпохи, но мы все-таки получили хотя бы намеки, легкие штрихи их быта… И кажется, мы ушли не пустыми…