Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Репетиции продолжались упорно и настойчиво. Одновременно с «Хованщиной» шла подготовка «Садко». Здесь уже господствовал Антон Владиславович Секар-Рожанский, исполнявший партию Садко. Шаляпину очень нравилась роль Варяжского гостя, но, занятый образом Досифея, он не горел пока желанием исполнять ее. Роль была эпизодической, коротенькой и, думалось ему, невыигрышной. Другое дело роль Досифея. Да и роль Олоферна тоже у него не получалась. Но эта опера откладывалась на неопределенное время, а потому и не волновала так, как «Садко». Все готовились к «Садко». Разучивали партии, создавали декорации. Художники Коровин и Малютин со своими помощниками готовили подводное царство, где должна была состояться свадьба Садко с царевной Волховой.

Шаляпин увидел страшное глазастое чудище на дне подводного царства. Как живое, это чудище вращало глазами, качалось на волнах и шевелило плавниками морские водоросли. Настоящими казались и морские звезды. А на переднем плане проплывали самой причудливой раскраски и затейливой формы рыбы и другие морские обитатели. Подсвеченное морское дно действительно казалось волшебным царством и просто очаровывало.

Федор уже видел красочное «Торжище», готовый к отплытию «Сокол-Корабль», а вот теперь и подводное царство… Весь спектакль становился ярким, красочным, праздничным… «Может, и действительно этот спектакль станет торжеством русской оперы, русской музыки вообще?» — думал Шаляпин.

В театре чаще всего исполнялись иностранные оперы с исполнителями-гастролерами в центральных партиях. Шаляпин пел вместе со знаменитой Марией Ван-Зандт, Жюлем Девойодом, который с поразительной глубиной и силой исполнил партию Риголетто. Сцену третьего акта, когда несчастный шут обращается ко всем приближенным герцога, Жюлю Девойоду пришлось повторить по настоянию зрителей, настолько публика была потрясена талантливым исполнением.

Жюль Девойод сразу вошел в труппу Мамонтовского театра: чуткий, отзывчивый по своей натуре, он оказался хорошим товарищем, вел себя без всякого высокомерия, иной раз присущего заезжим гастролерам. Более того, он не делал секрета из своего искусства. Охотно рассказывал о французской школе оперного исполнительства. И Мамонтов, не раз слушая Жюля Девойода, надумал предложить ему руководить оперным классом, который он предполагал в скором времени открыть при своем театре.

Шаляпин удивлялся простоте и естественности этого замечательного человека. Все баритоны театры обращались к нему за помощью. И он никому не отказывал. Ощупывали его диафрагму, осматривали его горло, язык, маленький язычок. Знаменитый певец превосходно понимал, что молодые артисты хотят учиться у него, и делал все, чтобы удовлетворить их естественный интерес: его голос одинаково сильно звучал во всех регистрах, от крайних басовых низов до верхнего ля. Вот это-то и привлекало всех. Во время репетиций можно было слышать не совсем привычное мычание, подобное тому, какое издает корова. И вскоре все узнавали, что это Жюль Девойод дает уроки постановки голоса какому-нибудь молодому артисту. Его советы по правильному держанию звука иной раз приносили существенную пользу.

По обыкновению, Шаляпин заглянул в кабинет Мамонтова. Савву Ивановича он не мог застать уже несколько дней: с постановкой «Садко» родилось большое количество вопросов, и тому нужно было посоветоваться с Римским-Корсаковым. И вот он здесь. В кабинете уже были Коровин и Серов.

Мамонтов радостно приветствовал Шаляпина:

— А-а, Феденька, заходите, заходите. Виделся с Римским-Корсаковым. Очень интересуется Частной оперой, хотел бы приехать на генеральную репетицию… Подробно расспрашивал, как разошлись роли, кто дирижер… Опасается, что хор маловат, да и оркестр тоже не для такой большой оперы…

— А спрашивали его относительно ручейков и речек светловодных? — спросил Коровин Мамонтова.

Все заулыбались. Шаляпин хорошо знал, что имел в виду Коровин: при первом чтении клавира оперы в присутствии всей труппы Мамонтов был озадачен некоторыми словами и тут же высказал свое недоумение:

— У автора здесь написано: «Ручейки зеленые и речки светловодные»… Сестры царевны Волховы, как поет хор… Как же их показать на сцене?.. Завтра выезжаю в Петербург, увижусь с Корсаковым и обо всем с ним переговорю.

Шаляпин с любопытством ждал ответа Мамонтова. А тот, смеясь, сказал:

— Что он мог ответить… — Хмыкнул и надолго задумался… — «Право, не знаю, как это сделать. У вас есть художники, это уж их дело, а я что ж, музыкант…» И дальше, Феденька, заговорил о «Псковитянке», благодарил. Вот у вас, говорит, Шаляпин спел Грозного, его мне очень хвалят. Приеду как-нибудь после Рождества, посмотрю и «Садко» и «Псковитянку»… Так что ждите строгого суда…

— Опера будет яркой, красочной, действительно фантастической… Много фантазии вложили мы в эту оперу, — заговорил с улыбкой Коровин. — Вы понимаете, очень трудно было одеть настоятелей. Они ведь дурачье, в них есть эта баранья тупость. Мы их оденем, как наших городских голов. Будут важные степенства, купцы, обиралы — торгаши, одним словом.

Мамонтов понял ход мыслей своего любимца и продолжил:

— Один, с рыжей бороденкой, севрюгой торгует, а другой, с брюхом, все молится, вздыхает и свечки в церкви ставит, очень верующий. О Господи! Помилуй и спаси нас, грешных!

Все засмеялись, представив этих настоятелей.

— Костя, — заговорил обычно молчаливый Серов. — Ты морскому-то царю сделай отвислый животик, ведь он, подлец, рыбу жрет, смешно будет…

Снова засмеялись.

— Ну а теперь за работу… Времени на репетиции совсем мало осталось, — сказал Мамонтов.

Но Коровин уже разошелся, никак не унимался:

— Сейчас, Савва Иванович! Никак не могу передать свое восхищение этим произведением… Сижу, думаю и все восхищаюсь, как это здорово все у Николая Андреевича… Вы понимаете, до чего глупо-то: идут на спор с Садко, рукавицы снимают медленно, спесиво — важный спор… А Садко-то закинул — и готово, поймал рыбу золотую…

Все давно знали, что Коровин заядлый рыболов и его уже ничем не остановить: затронул любимую тему.

— Рыба-то хвостом машет, играет в руках-то, живая. Вот те черт! А потом закинул — золото! Оно горит, а купцы-то, дурачье, ха-ха-ха, и не знают, что случилось, стоят дураками! Правда, ловко это сделано, а? До чего же глупо, понимаете? А Садко-то и поплыл… «Высота, высота поднебесная, глубота, глубота, океан-море…» Действительно, высота и глубота — это музыка Римского… Как бы нам быть ее достойными…

Последние слова Коровин произнес уже серьезно. И все понимали, что он хотел сказать. До премьеры оставалось чуть больше месяца, а работы было еще очень и очень много.