Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Савва Иванович, огорченный, опечаленный, мучительно старался понять причины происшедшего, вспоминая все ходившие легенды о скупости Солодовникова, экономившего и на театре, во всем ограничивавшего своих арендаторов. Что ж теперь делать? Пытались хотя бы репетировать в полуразрушенном театре. Привели его чуть-чуть в порядок, но все это было от отчаяния…

Принесли письма от Лентовского. Мамонтов стал читать: «Не умею Вам выразить того тяжелого впечатления, какое я вынес вчера, бывши на репетиции Солодовникова театра. Более всего мне жалко, что начавшееся так блестяще развиваться под Вашим художественным наблюдением дело Русской оперы вдруг принуждено приостановить свою полезную деятельность. Приостановить в то время, когда это дело стало проникать в публику и, так сказать, входить в силу. Грустно и тяжело!

Москва город трудно поддающийся, его опасно разочаровывать. Если б позволяли обстоятельства… Было бы лучше оставить зрителя под обаянием прошлого, к сожалению потерянного, чем скитаться по картонным театрикам. Как ни старайтесь играть, какие спектакли ни давайте — все будет казаться в уменьшенном, умаленном виде после того великана театра, как сгоревший, вполне соответствовавший и красоте, и широте, и размаху Русской оперы. Что ни говорите, а для Ваших задач Вам нужен театр особенный, где бы Вы могли развернуться во всю мощь! Да, жалко, искренно жалко! И простите, что я высказался… Это сделал как-то невольно…»

«Все правильно, — думал Мамонтов, — стоит хоть на месяц задержаться с выступлениями, как зритель пойдет искать другие развлечения и забавы, забудет про Русскую оперу, которая принесла ему уже столько эстетических наслаждений… Надо что-то придумать…»

Савва Иванович Мамонтов срочно выехал в Петербург для того, чтобы там договориться о гастролях своего театра.

22 февраля русская Частная опера в театре Консерватории начала гастроли оперой «Садко». На следующий день давали «Псковитянку». И вообще было решено эти две оперы Римского-Корсакова показывать как можно чаще. Кроме того, привезли для показа оперы «Хованщина», «Жизнь за царя», «Снегурочка», «Майская ночь», «Русалка», «Рогнеда», «Опричник», «Фауст», «Миньона», «Самсон и Далила», «Богема», «Орфей».

Первые же спектакли, прошедшие успешно, показали, как неподходящ был этот театр для постановки таких опер, как «Псковитянка», «Хованщина» или «Снегурочка», где действовало много исполнителей. Но выбора не было…

Шаляпин сидел в своей уборной и горько размышлял над всеми этими неудобствами гастрольной жизни. Только было привык к московскому театру, почувствовал себя там уверенно, как нужно было привыкать вот к такой совершенно неприспособленной для оперы сцене. Глядя на свое отражение в зеркале, Шаляпин довольно ухмылялся: «Грозен царь, все пугаются его… Плохо театр устроен. Невыгодно и для артистов, плохо голоса звучат, акустика подводит, да и для публики… Это не театр, а какой-то длинный коридор с небольшой сценой в глубине. Что могут увидеть и услышать в дальних рядах? Поразительно невыгодный для нас театр… На сцене совершенно негде повернуться. Что это за въезд Грозного получился? Жалко было смотреть на все это. Не говоря уж про меня… Мне стыдно было играть на такой сцене…»

Шаляпин задумался. Мысли его унеслись далеко. Вдруг за дверью уборной раздался громовой голос:

— Да покажите, покажите его нам, ради Бога! Где он?

Дверь с шумом открылась, и на пороге возник высокий человек с большой седой бородой и весело блестевшими от возбуждения глазами.

— Ну, братец, удивили вы меня! — громко заговорил вошедший. — Здравствуйте! Я забыл вам даже «здравствуйте» сказать. Здравствуйте же! Давайте знакомиться! Я, видите ли, живу здесь в Петербурге, но и в Москве бывал, и за границей, и, знаете ли, Петрова слышал, Мельникова и вообще, а таких чудес не видал! Нет, не видал! Вот спасибо вам! Спасибо!

Шаляпин растерянно стоял и слушал гостя, громогласно расточавшего ему такие похвалы, которых он еще ни от кого не слышал.

— Вот мы, знаете, вдвоем пришли…

Шаляпин наконец обратил внимание и на второго человека, который скромно стоял чуть сзади своего высокого товарища.

— Вдвоем-то лучше, по-моему. Один я не могу выразить, а вдвоем… Он тоже Грозного работал. Это — Антокольский. А я — Стасов Владимир Васильевич.

Шаляпин растерялся, не мог от волнения даже слова вымолвить. А уж пригласить сесть и вовсе не догадался. Да и сесть-то не на что было: уборная была тесной и маленькой…

Стасов понял его состояние и продолжал:

— Да вы еще совсем молоденький! Сколько вам лет? Откуда вы? Рассказывайте!

— С Волги, из Казани. Учился в Тифлисе…

— Вот что, приходите-ка завтра ко мне в Публичную библиотеку, и мы обо всем поговорим…

В тот вечер Шаляпин играл великолепно… Всегда похвалы на него действовали положительно, а в этот раз он просто, как признавался впоследствии, «задыхался от счастья».

На другой день Шаляпин зашел в Публичную библиотеку и снова был ошеломлен радушным приемом старого литератора, глаза которого по-юношески заблестели при виде входящего Шаляпина.

— Ну, батюшка, очень рад… Здравствуйте! Очень рад! Спасибо! Я, знаете, всю ночь не спал, все думал, как это вы здорово делаете! Ведь эту оперу играли здесь когда-то, но плохо. А какая ведь, а? Вы подумайте, каков этот Римский-Корсаков Николай Андреевич! Ведь вот что может сделать такой человек, а! Только не все его понимают!

Стасов вышел из-за своего огромного стола, заваленного книгами, рукописями, и долго тряс руку Федору Шаляпину, восторженно смотревшему на этого удивительного человека.

— Садитесь, Федор Иванович! — сказал Стасов, отвязывая шнур от ручек кресла. И, увидев, что Шаляпин сел, тут же показал на кресло, которое освобождал от шнурка. — Да вот сюда садитесь-то… Для вас его готовлю… Вот здесь, в этом кресле, сиживали Николай Васильевич Гоголь, Иван Сергеевич Тургенев… Да-с… А из музыкантов-то кто только не сиживал…

Шаляпин, услышав такие имена, заколебался.

— Ничего, ничего, садитесь! Не беда, что вы такой молоденький! Достойны…

Шаляпин за последние годы встречал немало людей, поверивших в его талант и ждущих от него немалых художественных свершений, а этот просто поразил своей бескорыстной щедростью. «Господи, что за человек, — влюбленно поглядывая на Стасова, думал Шаляпин. — Он как бы обнял меня душою своей. Редко кто в жизни наполнял меня таким счастьем и так щедро, как этот человек…»

— Ну, расскажите мне, как вы начинали… Кто вы? Слышал я, что вы бросили императорский театр в Петербурге, отказались служить в казенном театре. Правильно и хорошо сделали.

— Большую неустойку до сих пор выплачиваю…