Василий Шульгин - Последний очевидец

«Киевлянин» больше не издавался. Он покончил, кажется, в январе (1918 года. — Сост .). Но тут я решил выпустить экстренный номер, получивший название «Последний номер «Киевлянина». Этот номер обогатил киевских мальчишек, продававших газету. Номер, стоивший десять копеек, вздул цену в двадцать пять рублей за экземпляр. Люди рвали его друг у друга. И это, пожалуй, было понятно. Передовая статья начиналась так:

«Закрывая газету, которая свыше пятидесяти лет обслуживала край, газету «Киевлянин», мы должны сказать пришедшим в наш город немцам: «Вы — наши враги». Но прежде чем продолжать, мы должны поблагодарить немцев за то, что они очистили авгиевы конюшни киевского вокзала. Там толстым слоем лежал пласт из выплюнутых семечек и грязи. Теперь чисто. Упоминаем об этом потому, что чувствуем и понимаем: в существующем хаосе немцы — элемент опрятности и порядка.

Но идет война. Война продолжается. Мы дали наше слово французам и англичанам, и мы будем его держать. И потому-то мы — ваши враги. Враги — до заключения мира».

В заключение я хочу сказать, что честные враги лучше, чем бесчестные друзья.

Говоря о «бесчестных друзьях», я имел в виду украинцев (украинствующих). И этот номер вышел. Он произвел сильнейшее впечатление. И на Киев, и на гостей — немцев.

От кого говорит этот Шульгин, употребляя «семейное» «мы»? Этого я тогда и сам не понимал. Только теперь понимаю.

Кто дал слово французам и англичанам? Русский Император. (В это время Царя уже не было. Он погиб 4 июля 1918 года. Так ведь? Наверное…) Его уже не было. Я говорил от его имени. Теперь я это понимаю. Но немецкое командование поняло это раньше меня. Для них это звучало внушительно…

Этому я приписываю то, что произошло. У газеты «Киевлянин» не было своей типографии. Типография принадлежала Кушнеревым из Москвы. Но начальник типографии был наш, хохол, к тому же хитрый хохол.

Он, прочтя корректуру, пришел ко мне в слезах:

— Плачу, и весь город будет рыдать. Но ведь они конфискуют типографию.

Я сказал:

— Я сделал что мог. Больше я ничего не знаю.

Тут заплаканные глаза блеснули хитростью.

— Вы больше ничего не знаете?

— Не знаю.

Он схватил корректуру и ушел.

Во главе немецкого, так сказать, управления стоял некто Альвенслебен, прекрасно говоривший по-русски. Мой хитрый хохол рассказал мне позже:

— Я пошел к Альвенслебену. Они совещались два часа. Наконец вернули мне корректурные листы, и Альвенслебен сказал:

— Человек закрывает газету, которую издавал пятьдесят лет. Надо же ему высказаться, почему. Можете печатать!

И напечатали. Ночью сотрудник «Киевлянина», давний сотрудник, француз-бельгиец… забыл его фамилию, забыл… Пюже глубокой ночью пришел ко мне… Но прежде чем рассказать об этом, я хочу сделать одно сравнение, пользуясь тем, что сейчас 1973 год.

Если бы мой хитрый хохол пришел не к Альвенслебену, а к другому лицу, значительно позднее, к Адольфу Хитлеру, то что он сделал бы с начальником типографии, с редактором «Киевлянина»… можно себе представить. Поэтому я говорю, что не следует смешивать людей всех в одну кучу, как русских, так и немцев.

В то время, то есть когда Адольф Хитлер занял Югославию, моя покойная жена, Мария Дмитриевна, как-то очутилась в одном купе с немецкими тогдашними офицерами. Ее приняли за хорватку, но она объяснила, что она русская эмигрантка.

Офицер постарше спросил ее:

— Откуда вы родом?

— Из Киева.

— Из Киева? Я был в Киеве много лет тому назад.

После некоторой паузы он продолжал:

— Я хотел бы, чтобы русские эмигранты знали: не все одобряют то, что делается сейчас.

Из этого вывод: есть немцы и немцы. Потомки Альвенслебена — наши будущие друзья. Духовные наследники Адольфа Хитлера добиваются третьей мировой войны с применением атомного оружия.

Теперь возвращаюсь к ночному посещению Пюже. Он сказал:

— Я привел к вам одного француза. Он живет здесь тайно. Он просит, чтобы вы его приняли.

Вошел человек среднего роста, слегка рыжеватый. Как я потом узнал, он был эльзасец. На французском фронте он командовал большим танком, которым шутя давил дома. Французское командование, заметив в нем и другие способности, послало его в Киев для тайной разведки. Он жил тут в некой семье, где некая дама, прекрасно говорившая по-французски, не говоря о русском… Она переводила ему все интересное, в том числе и статью «Киевлянина», произведшую впечатление разорвавшейся бомбы. И тогда француз, знавший Пюжо раньше — его имя было Эмиль Энно, — захотел побывать у меня.

Мой скромный домик имел тонкие стенки. Я попросил Энно не кричать так громко, потому что на улице будет слышно. С исключительным темпераментом он кричал:

— Этого Франция не забудет! Этого Франция не смеет забыть!

Когда он немного успокоился, он объяснил, что он должен бежать, так как его присутствие в Киеве с прибытием немцев становится невозможным. Под вымышленным именем он уезжает в Румынию к графу Сент-Олеру. Ему поручено из Румынии следить за событиями в России. Энно говорил:

— Несомненно, ваша статья будет дословно по телеграфу передана в Париж. И тогда произойдут совершенно исключительной важности события.

События и произошли. Клемансо решился на французскую интервенцию в помощь русским, верным Франции.

Что эта интервенция не удалась, это вопрос другого рода. Французское высшее командование хотело заключить мир в Берлине. В этом домогательстве уже можно было угадать будущий Версальский мир. Поэтому, как позже мне объяснил Энно, французские генералы саботировали интервенцию.

Но пока что Эмиль Энно был полон веры в успех. И отправился в Румынию. Здесь, в Киеве, он оставил свою сотрудницу, русскую, точнее сказать, крещеную еврейку, до тринадцати лет не знавшую, что она еврейка. Эта дама вышла замуж впоследствии за Энно. Он, Энно, думал, что она еврейка в каком-то отдаленном поколении. Но я, хорошо знавший это дело, утверждаю, что ни одна русская не была такой русской патриоткой, как супруга Эмиля Энно. Особенно она ненавидела украинцев (украинствующих), утверждая, что они продают не только Францию, но и Россию. В темпераменте она не уступала своему будущему мужу, но до конца я узнал ее позже, в Одессе.

Эмиль Энно был назначен французским правительством в этот город. Действовал он крайне смело и умело.

Он жил в «Лондонской» гостинице, которая как бы возвышается над портом. Энно объявил французскую зону неприкосновенной. Она имела вид треугольника, вершина которого упиралась в «Лондонскую» гостиницу. В последней разыгрались дальнейшие события.

В Одессе среди русских командных лиц была не то что паника, но полная нерешительность. Выделялся среди адмиралов и генералов недавно прибывший сибиряк Гришин-Алмазов. Очень зорко это понял Энно, сказав мне: