Ксения Чудинова - Памяти невернувшихся товарищей

И мне Сольц преподал урок. В середине 20-х годов на всю страну прошумело «дело» председателя правления Промбанка СССР А. М. Краснощекова, обвиненного в бытовом разложении и служебных преступлениях. «Дело» приобрело особую окраску, так как Краснощеков являлся участником социал-демократического движения с 1896 года, был председателем Дальневосточного крайисполкома, затем председателем правительства Дальневосточной республики. Вместе с ним арестовали и Бориса Николаевича Бурсака, хорошо знакомого мне еще по иркутскому подполью. Под впечатлением от шумихи, поднятой вокруг этого «дела» (в Театре Революции была даже поставлена пьеса о нем — «Воздушный пирог»), я перестала бывать в доме у Бурсаков.

Но однажды Сольц спросил меня, навещаю ли я семью Бурсака. Я ответила: «Нет». Он посмотрел на меня так, что я до сих пор помню это, и сказал: «Ты же работала вместе с ним, он был твоим другом, как же ты могла поверить нелепейшим басням? Как можно в такое трудное время не поддержать его семью? Может быть, его дети голодают, а ты…» С этого дня я стала часто бывать в семье Бурсака и помогала ей, как могла. Бурсака, как и Краснощекова, вскоре освободили. Однако в 1937 году и Краснощеков и Бурсак были репрессированы.

Особенно резко Сольц выступал против Прокурора СССР А. Я. Вышинского. В 1937 году на конференции Свердловского районного партактива по вопросам критики и самокритики я, просматривая список желающих выступить в прениях, увидела, что записалось 80 человек, среди них Арон Александрович. «Значит, без баталии не обойтись, будет опять бить Вышинского и подвергнет себя опасности», — подумала я и отодвинула Сольца в конец списка.

Вдруг Сольц кричит с места: «Чудинова, почему не даешь мне слова?» Я объясняю, что слово будет предоставлено в порядке очереди. Арон Александрович встает с места, идет к трибуне и обращается к собранию с просьбой дать ему высказаться. Зал бурно аплодирует, многие кричат: «Дать слово, дать слово товарищу Сольцу!»

Небольшого роста, лохматый и небрежно одетый, Сольц решительно поднялся на трибуну. Он говорил о том, что на актив собрались, чтобы обсудить недостатки в партийной работе и в работе советского аппарата. Это правильно и своевременно. Однако при создавшемся в партии положении у нас нет настоящей критики и самокритики. У нас сложилась практика критиковать только нижестоящих, а начальников, чиновников разных учреждений, особенно крупных, без команды никто критиковать не осмеливается. Возьмем, например, Молотова. Ошибок и партийно неправильных действий у него, как у руководителя, много, и принципиального порядка. Но попробуйте его покритиковать — неизвестно, где завтра окажетесь.

Я пытаюсь остановить Сольца, а он говорит: «Чудинова, что ты нервничаешь? Предыдущий докладчик правильно говорил, что критиковать надо невзирая на лица, но в том-то и беда, что это только слова, а в действительности так не делается. Это недопустимо в партии, это и есть двурушничество, и мы сами его насаждаем. Здесь много говорили о бдительности, о демократии, а посмотрите, что делается у нас в прокуратуре. Наша прокуратура не следит за действительным проведением в жизнь законов Советской власти. Ее задача — не допускать произвола, жесточайшим образом бороться с нарушителями закона, в каком бы учреждении они ни сидели. А у нас закон подменяется чрезвычайными комиссиями, которые за судьбу народа не отвечают. В прокуратуре Вышинскому глубоко чужды интересы нашей партии. Ему важно выслужиться. Как Прокурор СССР, он должен проверять правильность работы судебных органов и НКВД, а он старается осудить как можно больше старых членов партии. У нас не будет порядка, пока отъявленный меньшевик правит прокуратурой…»

В зале поднялся шум, я остановила Сольца…

В МК мне попало от Хрущева: «Распускаешь людей, он же сумасшедший, а ты ему трибуну дала…» Сольц выступил на объединенном партсобрании Прокуратуры СССР и Верховного суда с обвинением Вышинского во враждебном отношении к старым большевикам. Вскоре Сольца изолировали в психиатрическую больницу.

Не доверяла Вышинскому и Мария Ильинична Ульянова. Когда в состав райкома обсуждалась его кандидатура, Вышинский подчеркнул, рассказывая свою биографию: «Товарищи! В давно прошедшие времена я стоял на несколько иных позициях, но я давно порвал со всем этим и, как всем известно, получил орден за борьбу с контрреволюцией». Сказал и уверенно пошел на свое место. Мы были возмущены его словами. Мария Ильинична очень нервничала: «Подумайте, ни слова не сказал, что был меньшевиком, активно боролся с Советской властью. Видно, нутро у него так и осталось меньшевистским. Надо обязательно сказать ему, что выступил он не по-партийному».

В перерыве, когда мы с Марией Ильиничной пили чай в комнате президиума, Вышинский подошел ко мне и спросил, понравилось ли мне его выступление. Я ответила: «Вы очень нескромно говорили о своих заслугах, о своем ордене и очень скромно — о своих ошибках». Вышинский высокомерно ответил: «Мои ошибки — это всего лишь мои личные ошибки, а мои заслуги — это капитал партии». Мария Ильинична сказала: «Перед партией всегда надо быть предельно искренним и честным. Меньше надо было говорить о заслугах, больше о том, как вы освободились от враждебных партии взглядов».

Надо сказать, что время это для Марии Ильиничны было трудным. После вынужденного ухода из «Правды» она возглавила Бюро жалоб Комиссии советского контроля, привлекла к контрольно-ревизионной деятельности многих общественников, создала четко работающий аппарат и наладила обязательный контроль всех дел, проходящих через Бюро. После февральско-мартовского Пленума ЦК 1937 года, когда возникло недоверие к общественности, работать в Бюро стало очень трудно. Бюро жалоб находилось в помещении Дома Совета Народных Комиссаров на первом этаже. Кабинетом Марии Ильиничны был угол, отгороженный от общего зала тонкой фанерной перегородкой. Сюда к ней ежедневно приходили люди со своими бедами.

В 1937 году я часто видела Марию Ильиничну в подавленном настроении от всего происходящего в партии и очень усталой. В годовщину смерти Владимира Ильича я попросила ее выступить с воспоминаниями на районном торжественном собрании. Она долго отказывалась и, наконец, согласилась. На трибуне она очень волновалась, а закончив, спросила меня: «Я никаких глупостей не наговорила? — и добавила невыразимо грустно: — Знаете, я совсем не выступаю и боюсь говорить, вдруг, думаю, скажу что-нибудь не то». Опасения ее были не напрасными. Когда мне удалось в другой раз уговорить ее выступить, она, увлекшись воспоминаниями о Ленине, стала рассказывать, какой замечательный человек Николай Иванович Бухарин, как любил его Ленин и как всегда радовался ему. Зал притих… Имя Бухарина тогда уже было достаточно одиозным. Я, пытаясь привлечь внимание Марии Ильиничны, кашляла, стучала карандашом, но она не замечала ничего. Наконец Мария Ильинична посмотрела на меня, побледнела и сошла с трибуны, не закончив фразы.