Вадим Делоне - Портреты в колючей раме

«Беда случилась – только что из Тюменской тюрьмы мне передали – Егор под расстрелом сидит, всего один день по свободе погулял. Не судьба, значит, а какой парень… Он-то Кишку эту, Миронова, и вспорол». – «Как же так, Леха, – мне все не верилось, – его же охраняли, не может быть…»

«Охраняли… теперь его земля охраняет, гада этого. Вот как дело было. Приехал Миронов с офицером на вокзал. В зоне-то он чая в рот не брал, все праведника корчил, а тут отпраздновать решил. Всех, мол, обманул – на зоне кумовское сало днем и ночью жрал, по половине срока освободился. Ну и стали они с офицером в вокзальном ресторане опрокидывать. Дальше – больше. Премий у него от начальства за отличную работу немало накопилось, хотя он, паскуда, на работу никогда не являлся, а все больше в штабе СВП да у кума торчал… Отправку свою в Москву Миронов отложил, и стали они из ресторана в ресторан переползать. И в одном кабаке вынесло их на Егора, но спьяну не заметили. А тут еще офицер спохватился, что пора ему быть на зоне, и оставил Миронова без присмотра. Тот покуролесил еще немного и поплелся на вокзал. Дорогой его Егор и остановил. Ты же знаешь, как можно душу отвести, да еще на таком дерьме, из-за которого у скольких пацанов менты полжизни отняли. Миронов сначала на помощь звал, а когда понял, что офицера рядом нет, стал по старой привычке запугивать: бей, мол, я тебя все равно вложу, я в больничке отлежусь, а тебя точно в зону пристрою. Ну Егор и не выдержал. Первый день всего по свободе гулял. Вспорол он эту Кишку, все равно, мол, пропадать, так уж с музыкой. Когда чухнулись менты, подозрение на него пало, и сняли его несколько дней назад с какого-то поезда. Доказать вроде бы ничего толком не могут. Но Егор с дружком был, и тот вроде пытался Егора от мокрого дела уберечь, и бросился на него, чтобы помешать. Егор его случайно и порезал чуть-чуть. Его тоже посадили, он молчит, но Егору теперь придется в сознанку идти, чтоб дружка по делу не потащили.

Вот беда какая! А может, и не Егор вовсе, а тот, другой, грех на душу принял, а Егор просто дело на себя решил взять – кто его знает. Он тебе просил передать извинения, что стихи, которые ты написал для девчонки его, он отправить не успел, при обыске менты отняли. Он очень за тебя беспокоится, потому как и переписать не успел. Все так твоей рукой и осталось: на память Егору и подпись. Дело серьезное, как бы тебе призыва к террору не приклеили». – «Да что ты, Леха, какой там призыв, никакого там призыва нету». – «Что тебе объяснять, политик, они все могут. Эх, не дошли стихи до Егоровой подруги и теперь, верно, никогда не дойдут. Понимаешь, никогда…»

Лето того года, когда ушел от нас Егор, – не то на смерть, не то на Бог знает какой лагерный срок, – было вообще черным летом и летом душным. В Сибири, где десять месяцев – зима, остальное – лето, неожиданно наступает несусветная жара, и расплавленный воздух несет и бросает на хрупкие человеческие тела мириады летучих гнусов. Быстрые и мутные воды реки Тура казались всем спасением, правда, спасением весьма сомнительным, поскольку на этих водах качались поплавки с вышками, а на вышках – охранники. И не просто охранники, а охранники азиатские, потому как в конвойные войска набирают обычно туркмен, таджиков или казахов. Расчет простой и, с государственной точки зрения, весьма мудрый. Все эти азиаты, а по лагерным выражениям «чучмеки» или «чурки», не без основания считают себя нациями порабощенными и, полагая, что в лагере сидят в основном русские (что, впрочем, не совсем правда), то есть поработители, готовы хоть как-то отыграться и по каждому поводу или без повода хватаются за автомат. Есть, очевидно, не менее весомая причина, способствующая столь странному, на первый взгляд, подбору состава охраны лагерей…

– Ахмет! – кричу я одному из конвойных.

– Не подходи, стрелять буду! Указ – не положено!

– Ахмет, я же все равно подойду.

И медленно двигаюсь на дуло автомата.

– Эх, бедовый ты, политик! Что тебе, закурить надо?

– Нет, своих хватает. Поговорить хочу.

– Ну, говори, – несколько нерешительно отвечает он, но автомат из рук не выпускает.

– Слушай, Ахмет, – начинаю я издалека, – почему ты всех нас, заключенных, так ненавидишь? Вот если кто к зоне приблизится, чтоб нам сигарет или чаю передать, сразу же в воздух стреляешь? Почему? Тебе же в армии тоже несладко, чуть получше нашего, так чего ж ты так звереешь?

– Потому и такой, что в армию меня из деревни сюда за гнали, взяли и силком привезли. У нас в деревне свои обычаи, не нужна мне ваша армия, вы все русские, и ты тоже.

– Ахмет, – говорю я, – но я же не коммунист, да и они вон все, за исключением активистов, – не коммунисты. Ты хоть Коран-то знаешь?

– А ты знаешь?

Я привожу первую попавшуюся цитату.

– Вот что, – помолчав, говорит Ахмет, сраженный Кораном, – может, ты, политик, и не русский вовсе, и не коммунист, но стрелять все равно буду – устав есть.

Я поворачиваюсь и медленно отхожу…

Нет, есть другая причина. Азиаты азиатами, а ровно так же ответит какой-нибудь Ваня из Вологодской области… Чем примитивней человек, тем благоговейней его отношение к оружию, тем с большим наслаждением он пользуется им…

Блатные, пораженные моей лихостью, то есть бесстрашным разговором с конвоиром, стараются обратить все в шутку:

– Ну что, политик, посты обошел?

– Обошел, – говорю.

– Ну и как, стрелять будут, если купаться полезем?

– Будут, – отвечаю я.

– Ну, а ты-то купаться будешь?

– Буду. Во-первых, стрельба напоминает мне фейерверк, во-вторых, душевых начальство для нас не предусмотрело, в-третьих, по сведениям советской прессы на Кот д’Азюр еще больше нефти, чем в этой поганой речке.

– Постой, постой, политик, – встревает кто-то из блатных, – ты говори, да не заговаривайся, что еще за «кот д’азюр»?

– А это, – говорю, – курортное побережье Франции, географию надо знать, в школе учились или вас в мешке из тайги привезли?

– Ладно, ты грамотный шибко, короче, купаться будем или нет?

– Конечно, потому как жарко, это хоть ясно?

Мы скидываем лагерные робы и медленно идем к воде, которая несет на себе щебень, нефть и какую-то тухлятину, неизвестно откуда взявшуюся, и ныряем.

– Стрелять буду! Назад! – кричит зычным голосом конвоир, охранник наших душ и тел, тот, что качается на вышке, на поплавке.

– Стреляй, гад! – неожиданно орет кто-то из лихих пловцов. – Стреляй, гад, все мы там будем, и ты тоже!

И он стреляет. Нет, не в воздух, а по воде… Я не думаю, чтобы он целился специально, но трое из нас вышли из воды с кровавыми царапинами. Но что царапины, так и так чуть не каждый день несколько наших возвращались в лагерные бараки искалеченными после этой «исправительной» работы. Нас ждало худшее.