Владимир Бушин - Живые и мертвые классики

Винокуров умер в 1993 году… В одном стихотворении, посвященном жене, он писал, что вот наша жизнь уже давно течет спокойно и тихо, вроде бы смешно говорить о любви, «Но… ты уйдешь — и я умру». Это не было перепевом, допустим, Михаила Кузмина:

Нет, это был не перепев, а такое отношение к поэтическому слову, о котором писал Пастернак:

…Жена ушла. И он умер. Это случилось 25 января, в Татьянин день. Жену звали Татьяна. Сейчас она в Америке… Как странно, и поэт и не понимавший его критик оба умерли в Татьянин день. «Это было при нас…»

Так вот, не только во имя верности почившему другу я должен сказать следующее. Во-первых, то, о чем говорил Кожинов, это не «текст», Винокуров тексты для песен, как Шаферан или Резник, не строгал, — это стихотворение. И называется оно не «В полях за Вислой сонной», а «Москвичи». И написано не в 1957 году, а в 1953-м. Уже из этих фактов видно, что критик поспешно судил о творчестве поэта. Но главное, сказать о Винокурове, что он стал известен только благодаря названному «тексту», это примерно то же, что, допустим, сказать о Борисе Корнилове, будто он стал известен благодаря «тексту» замечательной «Песни о встречном» Шостаковича или сам Кожинов — благодаря исполнению в дружеском кругу старинных русских романсов.

На мой взгляд, стихотворение «Москвичи» и песня на его текст прекрасны.

Критик усмотрел здесь нечто «странноватое». Что же именно? Во-первых, говорит, «Витька с Моховой» — выдумка, ибо на этой улице «давно уже не имелось ни одного жилого дома». Убедительно? Ведь в самом деле по фасаду этой улицы нет жилых домов. Но какое отношение имеет это к поэзии? Во-вторых, по поводу слов «одни в пустой квартире их матери не спят» критик заявил: «В Москве почти не было тогда отдельных квартир». Это не так. И тогда в отдельных квартирах жили не только большие начальники, известные ученые, крупные военные, прославленные писатели — в Лаврушинском, в Фурманном, в проезде МХАТа, в корпусах «А» и «Б» на улице Горького. Сейчас вспоминаю, что в отдельных квартирах жили мои тогда отнюдь не знаменитые однокурсники: Гарольд Регистан на Арбате, Владимир Комиссаров на Никитской, Люда Шлейман в Фурманном, Андрей Марголин на Первой Мещанской в Капельском переулке да и сам Винокуров на улице Веснина… Но какое отношение имеет это к поэзии? Тем более, что в стихотворении не говорится об «отдельной» квартире, а ведь свою и единственную комнату в коммуналке мы называли и квартирой и даже домом. Но критик настаивает: «Одиноких матерей в отдельных квартирах наверняка бы «уплотнили». Нет, в послевоенную пору это уже не делалось. Главный же упрек таков: «Девчонки их подруги все замужем давно», — спрашивается, каким же образом все, если в поколении, которому было от двадцати до тридцати лет в 1946 году, имелось 15,6 млн. женщин и всего 10,8 млн. мужчин, т. е. на 4,8 млн. меньше?» Поверил гармонию алгеброй… По-моему, это то же самое, что по поводу слов «Выхожу один я на дорогу» сказать, заглянув в справочник: «Спрашивается, почему же один, если в 1841 году, когда это написано, население России составляло согласно статистическим данным (допустим) 63, 7 млн.?»… В принятом направлении можно продолжать и дальше: «Их матери не спят который год подряд? Нет, человек не может без сна столь длительное время. И наконец, почему «за Вислой», а не за Одером или даже Шпрее? Разве Красная Армия дошла только до Вислы?» Все это печально…

Дальше читаем, что тогда в кафе ЦДЛ Винокуров высказал о Евтушенко весьма резкое и едкое суждение, и критик уверен, будто сделал он это лишь по той причине, что «выпил лишнего и к тому же был тогда, вероятно, за что-то зол на давнего приятеля». Это предположительное суждение неосновательно. Евтушенко нередко похваливал Винокурова, но тот, человек очень чистый и цельный, никогда не был его приятелем. И говорил он неприязненно о Евтушенке отнюдь не только после выпивки, чем, впрочем, не злоупотреблял, или со зла на какую-то обиду… Был такой случай. В феврале 1991 года в «Советской России» в двух номерах была напечатана моя большая статья о Евтушенке. По мнению многих, статья убойная. Женя позвонил и попросил прислать ее. Видимо, из-за болезни он уже не выходил из дома. Я послал. Через несколько дней он позвонил и сказал: «Слабо ты о нем написал. Надо было гораздо резче».

Винокуров прекрасный поэт. Позволю себе привести здесь очень характерное для него стихотворение, давно любимое мной.

…И невольно приходит мысль: разбираясь в наследии Кожинова, хватит ли у В. Кожемяки при всем его оптимизме и жизнерадостности еще и мужества, чтобы поспорить хотя бы о фигурах, подобных Евгению Винокурову?..А ведь при этом надо помнить, что сам Кожинов не стеснялся вступать в спор с любым авторитетом, если речь шла о том, чтобы докопаться до истины или отстоять свою часто совершенно неожиданную точку зрения. Иного отношения не потерпел бы он и к себе, поэтому его огорчила бы такая, например, похвала: «Возразить ему, а тем более его оспорить никто не мог». Как после этого поверить, что вот, а Кожемяко сможет!.. Но если оспаривают Сократа и Аристотеля, Гегеля и Маркса, академиков Сахарова (совесть народа № 1), Лихачева (с. н. № 2), Солженицына (с. н. № 3) и Героя Соцтруда Распутина (с. н. № 4), то почему же хотя бы не возразить кое в чем и Кожинову, пусть уже и его в порядке серийного производства объявили «совестью русской интеллигенции» («Завтра», № 5)? И, конечно, ему возражали не раз… Вот радостный В.Кожемяко приводит его мысль: «Я могу согласиться, что Россия — некая тюрьма народов, но при условии, что те люди, которые ее так называют, честно и логично скажут: европейские страны и США представляют собой кладбище народов». Журналисту эта уступка нравится, а я решительно возражаю: для меня «равенство» с Европой и Америкой на таком уровне неприемлемо, я ни при каких условиях не могу согласиться, что моя родина — «тюрьма народов» или «империя зла», — пусть даже Буш сам объявит Америку зловонным болотом, на дне которого шевелится крокодил. И по этому вопросу я недавно возражал самому президенту нашей страны, который, чтобы угодить Хакамада заявил, что прозвище «тюрьмы» Россия получила «не без основания». С другой стороны, думаю, Кожинова не порадовали бы похвалы и такого рода: «В его представлении любовь к родине в оправдании не нуждается… Патриотизм не был для него чувством низменным»… Это так же странно, как если сказать: «Дыхание чистым воздухом Кожинов не считал делом омерзительным и подлым».