Андрей Арьев - Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование

Не разделяя самой оценки феномена Набокова, тут важно отбить критерии этой оценки, избранные поэтом и скорее всего изученные из давнего критического арсенала Бориса Садовского.

И. П. Смирнов говорит о «нигилизме в высшем смысле» в связи с «Бесами» Достоевского.

В эмиграции с Фетом настойчиво сближали Георгия Иванова русские «монпарнасцы». «В те годы многие считали, что поэтически он вышел из двух-трех строф Фета <���…>. Перечитывая Фета, я всегда вспоминаю Иванова…», — писал в «Полях Елисейских» Василий Яновский. Сравнить двух поэтов на самом деле интересно: «История. Время. Пространство. / Людские слова и дела. / Полвека войны. Христианства / Двухтысячелетняя мгла». Такой вот «Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья…», такой вот «Ряд волшебных изменений» литературного лица, под нарочитой маской Фета скрывающего и лишь в последнее мгновение демонстрирующего — нет, не себя — следующую маску. «Христианства двухтысячелетняя мгла» — это ведь продолжение дерзости Случевского по отношению к католицизму: «Рабство долгих двадцати веков»

И вот каким в глазах русских парижан предстал через годы сам Георгий Иванов: «Когда Георгий Иванов в котелке и в английском пальто входил в „Селект", с ним входила, казалось, вся слава блоковского Петербурга: он вынес ее за границу, как когда-то Эней вынес на плечах из горящей Трои своего отца» (Владимир Варшавский. «Монпарнасские разговоры»).

«Все выше!» (лат)

Укажем и на вероятный, весьма существенный, общий источник — на ницшевского Заратустру с его «Grove Verahtung», «великим презрением». Из него черпали и символисты, Брюсов, воспевавший «Великое презрение и к людям и к себе» («Презрение», 1900), и постсимволисты, Ходасевич в том числе. Обращаясь к русской поэтической традиции, считает А. С. Кушнер, здесь нужно вести отсчет издалека, с пушкинского «Сохраню ль к судьбе презренье…».

Сам Ходасевич относился к Георгию Иванову в 1920-е гг. еще менее почтительно: как к «маленькой собачке», из тех, что «до старости щенки». Однако высказанное оппонентом отношение к самому себе — интимно не отвергал, признавшись после смерти Блока в письме к В. Г. Лидину от 27 августа 1921 г. так: «Особенно же грустно то, что, конечно, ни Белому (как стихотворцу), ни, уж по­давно, Ахматовой, ни Вашему покорному слуге до Блока не допрыгнуть».

Противоположную точку зрения на лирику Георгия Иванова высказал Роман Гуль: «Его поэзия вся тут, на земле, вся terre a terre, ей чужда надмирность». Это не совсем верно даже по отношению к ранним ивановским «стекляшкам» и совсем неверно в принципе: земля у поэта есть образ неполноты бытия, земное говорит об ущербности жизни. В его стихах — обостренное ощущение фрагментарности всего земного (оттого и сами они глядят фрагментом), ощущение распада всякой земной целостности. На земле он ждет поэтической вспышки, горнего света, сияния: «В черной шинели, с погонами синими, / Шел я, не видя ни улиц, ни лиц. / Видя, как звезды встают над пустынями / Ваших волнений и ваших столиц» («Ветер с Невы. Леденеющий март…»).

Письмо к В. Ф. Маркову от 8 июня 1957 г. Неправильное написание слова («апофетической» вместо «апофетической») свидетельствует о том, что оно известно Одоевцевой скорее всего на слух – прямое доказательство его звучания в окружении Георгия Иванова. В текстах самого поэта оно «апофатически» отсутствует. Первая — и единственная — статья, в которой поэзия Георгия Иванова рассматривается с точки зрения апофатизма, появилась через три месяца после его смерти: Николай Татищев. «Стихи Георгия Иванова» («Русская мысль», 27 ноября 1958). По сообщению автора, ее идея подсказана устными замечаниями, хорошо знавшего поэта Кирилла Померанцева.

До Кузмина — у Брюсова в стихотворении «Веселый зов весенней зелени…» (1911) – «новым трепетом» назван «неотвратимый, строгий час» смерти ( а не поэтического свершения).

Речь идет о так называемом «нижнем» (диастолическом) давлении. Цифра 28 свидетельствует о серьезном заболевании сердца с поражением клапанов аорты. Именно эта болезнь, очевидно, и свела вскоре поэта в могилу.

Англет (Anglet) — не «Огрет», как напечатано в книге Одоевцевой «На берегах Сены», — небольшой городок под Биаррицем, с авиационными предприятиями, которые, видимо, и бомбили.

В конце 1920-х в русском зарубежье распространялся слух о том, что Георгий Иванов перед отъездом из Петрограда был завербован ЧК (см. об этом дальше).

Как всегда, Георгий Иванов своей памяти и вкусу доверяет, не удосуживаясь заглянуть в чужой текст. У Тинякова в «Цветочках с пустыря» (стихотворение «Плевочек», тоже, конечно, стилизация, отсылающая к образу Федора Павловича Карамазова) эти строчки звучат так: «Любо мне, плевку-плевочку, / По канаве грязной мчаться, / То к окурку, то к пушинке / Скользким боком прижиматься».

П. П. Громов, не обращаясь ни к каким экзистенциальным измерениям, писал в книге «А. Блок, его предшественники и совре­менники» (1966): «…сами акмеисты в своем последующем развитии вынуждены были отказаться от основного в их художественных по­лемиках с Блоком. <���…> Г. Иванов в стихах книги „Отправление (Отплытие. — А. А.) на остров Цитеру" <���…> откровенно демонстрирует отсутствие „жизненной цельности", некогда являвшейся главной догмой акмеизма».

Пишется слитно: «Beausejour». Но поэт всегда писал через дефис — «Beau-Sejour», иронически подчеркивая этимологию названия. На понятном современному человеку языке перевод звучал так: «Хорошо сидим!»

Все (фр.)