Хедрик Смит - Русские

Власти оказывали настойчивое давление на интеллектуалов, заставляя их присоединиться к одному из двух лагерей: либо к явным диссидентам, что означало подвергаться преследованиям и стать парией в социальном смысле, либо сотрудничать с властями, осуществляющими репрессии. Это, по мнению Валентина Турчина, было одной из главных целей правительства в его стремлении привлечь как можно больше известных деятелей науки, литературы и вообще интеллигенции к коллективному осуждению Сахарова и Солженицына. Турчин аргументировал свое мнение так: правительство добивается этого потому, что, подписав коллективное осуждение, люди чувствуют себя морально скомпрометированными и настолько виновными, что независимо от их личных взглядов они и в дальнейшем будут сотрудничать с властями в осуждении всех нонконформистов.

Турчин, стройный, тихий, старающийся держаться в тени человек, испытал это на себе. Он дорого заплатил за свои симпатии к Сахарову, когда выступил почги один на его защиту во время злобной кампании против ученого в конце 1973 г. Возмездие не заставило себя долго ждать. В Институте вычислительных систем Министерства строительства, где Турчин работал, было созвано общее собрание — одно из классических разгромных собраний, практикуемых в СССР, на котором директор института, секретарь партийной организации и другие сотрудники публично осуждали Турчина за поддержку Сахарова. Некоторые требовали его увольнения, но поскольку атака на Сахарова прекратилась, Турчина временно оставили в покое. Однако он немедленно почувствовал холод остракизма, которому подвергли его коллеги, хотя в душе симпатизировали ему. И он занялся анализом того, что называл «технологией репрессий» в эпоху разрядки. «Люди заражены невероятным цинизмом, — заметил однажды Турчин. Действия честного человека заставляют молчащих чувствовать себя виновными в том, что сами они не высказываются открыто. Им непонятно, как у него хватает смелости делать то, на что они не могут решиться. Поэтому, чтобы успокоить свою совесть, они начинают выступать против него. Кроме того, на основании собственного опыта, они уверены, что все только и делают, что обманывают друг друга. Homo sovieticus подобен проститутке, которая считает, что раз она продажна, то и все женщины таковы. Советский человек убежден, что весь мир разделен на группировки, партии, что каждый человек является членом той или иной из них и что истинной порядочности не существует. Никто не борется за правду. А если кто-нибудь утверждает, что он стоит над партиями и пытается выразить лишь истинную правду, он лжет. Этот всеобщий цинизм в значительной мере помогает властям держать интеллигенцию в руках и изолировать «неистовых диссидентов» от общества. Люди могут ездить на Запад, слушать западные передачи — это ничего не меняет, пока существует убежденный цинизм, заставляющий воспринимать все увиденное и услышанное как западную пропаганду. Этот цинизм обеспечивает стабильность тоталитарного государства в настоящее время, сменив страх, игравший ту же роль во времена Сталина».

Сахаров сам рассказывал мне, что все друзья от него совершенно отвернулись, за исключением немногих вроде Турчина. Вряд ли кто-нибудь из остальных занимающих высокое положение ученых, ранее регулярно посещавших дачу Сахарова, навестил его после кампании 1973 г. Для лиц, занимающих солидное положение, частые контакты с ним стали опасными. Его истинные друзья и сторонники также пострадали. Валерий Челидзе и Андрей Твердохлебов, физики более молодого поколения, присоединившиеся к нему при организации Комитета защиты прав человека, были уволены с работы. Твердохлебова впоследствии арестовали. Угроза ссылки в Сибирь в конце концов настолько устрашила Челидзе, что он согласился на предложенный ему «выход» — эмигрировать в Америку. Летом 1974 г. Турчин был уволен с работы по «соображениям общественного порядка» — так завуалированно звучала формулировка причины увольнения, а занесение его в черные списки и отказ дать обещание молчать привели к тому, что по меньшей мере четыре других института отказались от его услуг. Последний раз я слышал о нем в октябре 1975 г., он все еще был без работы. Сотрудники КГБ много раз допрашивали его, производили обыск в его квартире, изъяли пишущую машинку и многие из его личных бумаг. До своего ареста и высылки в Сибирь Турчин пытался выехать в Америку в качестве приглашенного научного работника, но путь в эмиграцию был ему также закрыт.

Сахаров по секрету признался мне, что после кампании 1973 г. он был настолько обескуражен, что хлопотал о разрешении на выезд в Америку для работы в Принстонском институте современных исследований и пытался организовать поступление в Массачусетский технологический институт своего приемного сына, приемной дочери и ее мужа, хотя было очевидно, что это означало для них постоянное изгнание. Теоретически его собственный контракт с Принстонским институтом был бы заключен на год, но Сахаров понимал, что он, по-видимому, никогда не вернется в Москву, если только выедет из страны. В основном по этой причине, после насильственного изгнания Солженицына, он отказался от идеи выезда за границу. Сахаров считал своей моральной обязанностью остаться в России, чтобы не оставлять советских диссидентов без единого влиятельного голоса. Однако напряжение, связанное с бесконечными анонимными угрозами расправы с его детьми и внуком, административное преследование его семьи, безрезультатность многомесячных хлопот о разрешении на поездку его жены в Италию для лечения, чтобы предотвратить слепоту, изнуряли Сахарова. Присуждение в октябре 1975 г.

Нобелевской премии мира, несомненно, подняло дух ученого и небольшого круга его друзей, но выступления Сахарова все больше приобретали характер единоличного протеста, не поддержанного голосами единомышленников. В середине 1975 г. он с болью протестовал против угроз и «бандитских выпадов» против своей семьи, которая, по его словам, использовалась в качестве «заложников» в борьбе против него. Такое развитие событий выходило за рамки личной судьбы Сахарова, но отражало общее отступление русского диссидентства. Различные националистические группы в Литве или Армении либо нелегальные религиозные группы, подобные общинам баптистов, время от времени выступали с коллективными воззваниями и протестами, однако диссидентское движение либеральной русской интеллигенции на протяжении 70-х годов распадалось. Дискуссии по капитальным проблемам, разгоравшиеся между ведущими диссидентами, позволили в основном понять суть их идей и почувствовать их жизненность и одновременно показали, что открытый нонконформизм стал роскошью, которую могли себе позволить лишь люди, пользующиеся всемирной известностью. К середине 70-х годов движение, которое претенциозно называло себя демократическим и представляло собой слабо сплоченный союз нескольких сот диссидентствующих интеллектуалов, было подвергнуто репрессиям, деморализовано и рассеяно. Многие, прежде разделявшие надежды Роя Медведева на либерализацию советского общества изнутри, были охвачены ощущением тщетности своих надежд. Наблюдался разительный контраст с началом 60-х годов, когда, идя наперекор воле властей, толпы собирались на Пушкинской площади слушать выступления поэтов, или с серединой 60-х годов, когда буквально сотни видных ученых, научных работников, писателей и других представителей культуры шли на риск и подписывали петиции протеста против суда над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, обвиняемыми в нелегальной публикации заграницей своих «антисоветских» произведений под вымышленными именами. Суд над писателями вызвал в 1965–1968 гг. волну массовых протестов. «Мы все надеялись, что открытая оппозиция системе приведет к тому, что в итоге положение улучшится, говорил мне пожилой московский писатель. — Это была неравная борьба, и мы знали это, но у нас была надежда. Тем не менее наши протесты ни к чему не привели. А сейчас — какой во всем этом смысл?».