Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2001)

В зиму 1942 года С. Орлов с двумя кубиками в петлицах прибыл на Волховский фронт, в район ж.-д. станции Мга.

Я в это время воевал уже на Сталинградском фронте, командовал Гвардейской отдельной зенитно-артиллерийской батареей, входившей в состав соединения, оборонявшего Сталинград. Помню, очень удивился, узнав из письма матери, что мой тезка тоже на фронте, “воюет на танке, и пока, слава Богу, жив”. “Серега — танкист?!” — невольно вырвалось у меня: я не мог представить своего дружка в башне такой махины, как танк “КВ”. Худенький, поджарый, со слабым сердечком (из-за этого имел отсрочку от призыва) — и вдруг танкист! Ведь он даже на тракторе не покатался, пока учился в школе: учительской сынок — известно...”Ну, Серега, попал!” — А как было на самом деле?

К сожалению, Сергей не оставил ни дневников, ни даже воспоминаний — послевоенных, конечно, — о фронте. Видимо, считал, что главное из пережитого им подо Мгой вошло в стихи. Да так оно и было. На все, что происходило вокруг, он смотрел уже глазами художника, поэта. И писал... Урывками, конечно, а поначалу даже “украдкой”, как он признался в одном стихотворении, писал, когда солдаты, укрывшись на ночь в землянке, полностью отключались от войны и от мира Божьего: спали...

Руками, огрубевшими от стали,

Писать стихи, сжимая карандаш...

Солдаты спят — они за день устали,

Храпит прокуренный насквозь блиндаж.

Под потолком коптилка замирает,

Трещат в печурке мокрые дрова...

Живописная картина... Полный, так сказать, интерьер “рабочего кабинета” поэта-солдата, в котором не хватает только потрепанного, извлеченного из кирзового голенища, блокнота... А он был.

Перелистаем, хотя бы бегло, его страницы... Буквально из первых зарифмованных строк становится ясно: участок фронта, занимаемый танковым полком Орлова, с точки зрения рельефа местности, страшно неудобен: чтобы вывести машины на исходный для атаки рубеж, приходится гатить болото, делать настилы под гусеницы. Солдаты работали “в жидкой грязи почти по пояс”. Поэт не преувеличивал — свидетельствую, как фронтовик: русский солдат мог все! Мог пройти и огонь, и воды, и... трубы, не только медные.

Так было и подо Мгой:

Мы засыпали эту прорву

Всем, что под руку попадет.

Исступленно взвыли моторы,

Танк, казалось, в торфу плывет.

Теперь — атака. В голове — одно: “Дорваться бы, прорваться, а потом...”

Бросать в казенник веские снаряды

И стервенеть, и напролом вести

Пятидесятитонную громаду,

Сминая все на яростном пути.

Кульминация атаки — это, без преувеличения, мгновения между жизнью и смертью:

Тяжелой башни резкий разворот -

И в шлемофонах хриплое: “Вперед!”

Вперед!

И скорость третья.

И нога

Легла на газ.

И кости вражьих дотов

Хрустят уже...

Но залегла в снега

Под пулями и минами пехота.

И так — каждый день: “Болота, болота, болота./ За каждую кочку бои”. Бои — и значит, не только раздавленные противотанковые пушки, блиндажи, пулеметные гнезда, но и свои потери.

По утру, по огненному знаку

Пять машин “КВ” ушли в атаку.

Стало черным небо голубое.

В полдень приползли из боя двое.

Клочьями с лица свисала кожа,

Руки их на головни похожи...

Это об однополчанах. Самого поэта судьба пока милует. Зато на нем и на всех оставшихся в живых лежит жестокая обязанность хоронить убитых: “Мы подняли лопатами белый наст,/ Вскрыли черную грудь земли...” Какие чувства разрывают сердце солдата, когда он, цепенея, стоит у края могилы своего друга, годка, убитого в бою за безвестную деревушку Карбусель (кстати, в этот раз так и не взятую)? Горечь... Боль... Но ни слез, ни проклятий. Только каменно сжатые скулы, только клятвенно, сквозь зубы, произнесенные слова: “Завтра мы возьмем Карбусель!” Так кончается это стихотворение.

В другой раз похороны навеяли поэту еще более величественный образ:

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков...

Обычная фронтовая могила, выдолбленная, может быть, в мерзлом грунте, осмысливается поэтом, как “мавзолей” для солдата “на миллион веков”. За какие заслуги удостаивается он столь высокой чести, поэт не говорит. И не потому, что над могилой многословием не грешат: каждый и без слов понимал величие подвига солдата, сердцем заслонившего самое дорогое для него — Родину-мать.

Однако с годами поэт все-таки понял, что он должен сказать о заслугах солдата “без званий и наград” — а таких были миллионы, — и сказать простыми, как и сам он, словами... Пришли на память книги-мемуары “маршалов последней мировой”. Размышляя над их страницами, понял, что маршалы...

...Знают — нету на войне сражений,

Знают — есть солдатский крестный путь,

Чернозем и глина по колени,

Снег по пояс и вода по грудь.

Все охваты, клинья, контрудары,

Трижды свят, сам черт ему не брат,

Совершил бессмертный, легендарный —

Никуда не денешься — солдат!

Зимой 1944 года был подбит все-таки и танк гвардии старшего лейтенанта Орлова... Фронтовики хорошо знают, что военное железо горит. Клубком огня, через верхний люк, он чудом вывалился на снег. Уже в госпитале, бессонными ночами, затвердил в памяти, как это было:

Рыжим кочетом над башней

Встало пламя на дыбы.

Как я полз по снежной пашне

До окраинной избы,

Опаленным ртом хватая

Снега ржавого куски,

Пистолет не выпуская

Из дымящейся (! — С. В.) руки

Наверное, не дополз бы... Выручила фронтовая сестричка:

Головою ткнулась подмышку,

И свои подставила плечи...

А потом она “парабеллум”

У меня взяла осторожно,

К рукоятке его прикипела,

Как перчатка, с ладони кожа.

Тысячу раз видел я эту ладонь, уже без “перчатки”, со скрюченными, неразгибающимися пальцами. Ею он в конце стихотворения, с точностью боевого донесения, нацарапал: “Это в сорок четвертом было/ У деревни Гора под Псковом”.

“Донесение” это оказалось последним из тех, какие он посылал с поля боя. В тот черный день война для него закончилась. Обгорели не только руки, но и щеки, и лоб, и губы, и веки... Что было дальше? Госпиталь, гноящиеся шрамы, мучительные перевязки... И длинные ночи... У раненых солдат ночи самые длинные, а сон короткий, прерывистый — мучают кошмары...

Человека осаждают сны,

Смутные видения войны.

Он хрипит, ругается и плачет

В мире абсолютной тишины...

Перечитываю эти строчки и вспоминаю...

В 1951 году, летом, мы оба совершенно случайно — он в Ленинграде, я в Москве — получили творческие командировки на одну из “Великих строек коммунизма”, на Волго-Дон, точнее — на строительство канала, который должен был соединить Волгу с Доном. Известно, что канал — это кроме самого русла, — шлюзы, насосные станции, пристани, поселки... Вокруг строительных площадок кипел людской водоворот, грохотали копры, урчали бульдозеры, скреперы, шагающие экскаваторы... И что особенно удивляло: на каждом из этих грохочущих чудовищ красовалась наша, отечественная, марка: “Кировский завод”, “Уралмаш”... А в степи, вдоль трассы канала, зеленели молодые лесополосы: дубки, клены, акации, уцепившись за землю, тянулись к солнцу, беззвучно лепетали листочками... “Здорово, Серега! — в который уже раз восклицал мой тезка. — Вчера еще, кажется, воевали — и вот такое!..”