Дмитрий Губин - Под чертой (сборник)

Русская история циклична, а потому известно, что случается, когда на гайке срывается резьба. Павел I тоже боролся с «развратом» (интернета не было, и разврат искоренялся в гвардии), видел зарубежных агентов в носивших «французские» круглые шляпы, отменил жалованные грамоты дворянству, позакрывал типографии, а в 1800-м и вовсе издал распоряжение, то хлопать в театре можно не ранее государя. Ну, и чем кончилось? Мартом 1801-го и шарфиком в руках графа Палена.

А репрессии Николая I после тогдашней акции «Окупай Сенатскую!»? «Для твердости бытия государственного безопаснее порабощать людей, нежели не вовремя дать им свободу» – в формулировке тогдашнего Суркова, то бишь Карамзина? Бенкендорф, Жандармский корпус и «Стукалов приказ», он же III отделение? Уваров с «православием-самодержавием-народностью»? Борьба с тогдашним Навальным, – с Чаадаевым? А в итоге на выходе – просранная Крымская война, англо-французская эскадра на рейде Кронштадта, и обезумевший Николай, выпивший (по одной из версий) йаду.

Его пример не стал, однако, наукой Александру III, заморозки которого закалили поколение революционеров. И не остановило позднесоветских маразматиков, отлавливавших людей в банях и кино во имя «повышения трудовой дисциплины».

Так что, друзья, – подвожу я итог своим историческим штудиям, – ничего страшного, то есть нового. Все было, было, было. Согласно третьему закону Ньютона, резинка от трусов бьет по голому заду пропорционально силе, с какой ее оттягивали.

Но моих собеседников это не успокаивает. И не только потому, то они в общих чертах представляют, как именно по ним ударит резинка (в будущем, например, закон о люстрации, может наложить запрет на госслужбу всем нынешним правоохранителям и половине чиновников).

Дело в том, что у моих ровесников – внимание! – есть две черты, отличающие их от людей нашего возраста, живших в иные ледниковые периоды.

Первая черта – это пренебрежение к культуре, искусству («культур-» для них непременно тащит за собой «-мультур»), – хотя искусство, на мой взгляд, есть лучшая шуба на случай холодов. Они давно бросили читать книги («нет времени»), не говоря про стихи (хотя смысл поэзии в создании форм для репрезентации чувств, как идеально определил Бродский). Живопись для них существует лишь в контексте «арт-рынка» или дизайна интерьера. И вообще, шуба искусства – позволяющая мгновенно нырять в иную реальность и жить в ней – для них не грелка, а холодильник. Я тут болтал с одним бывшим коллегой, смущенно признавшимся, что не знает, кого из современных русских авторов почитать, – ну, я и ляпнул сдуру, что есть два писателя мирового уровня: Улицкая (хоть сейчас Нобелевку вручай) и Терехов (он на полпути). А через пару дней коллега позвонил с воем: зачем! Ты! Эту! Гадость! Мне! Посоветовал! – это он про «Немцев» Терехова. Классную вещь, внутренне созвучную «Фатерлянду» Харриса. И там, и там конструкция держится на допущении, что немцы войну выиграли, только у Терехова подано тоньше: неважно, кто выиграл, но мы проиграли. И вот коллега выл, ибо Терехов его с размаху сапогом в причинное место, – бедненький, глянул в зеркало!

А вторая черта, объединяющая возраст, – это циничное презрение к нравственности, морали, нематериальным ограничителям поведения. Подразумевается, что о нравственности талдычат либо попы, называя «духовностью» любовь к Отечеству (за которым явственно маячит Государство в виде Государя), – либо выпавшие из системы голодранцы, нищетрахи, которые уж настолько козлы, то вообще ни к каким деньгам присосаться не могут, а потому держатся за свой сраный «дух». А положи перед ними котлету на тарелке, – как тут же про свое «морально-аморально» забудут (здесь каждый может припомнить свое – свой момент, когда перед ними появились и котлета, и тарелка). И мое соображение, что вообще-то нравственный стержень и есть то, что помогает выдерживать мороз, когда с тебя содрали всякую шубу, а то и шкуру – выслушивается насмешливо. Знаем-знаем. Протопоп Аввакум. Борьба мракобесия с властью.

Моральные принципы в моем поколении не стоят и ломаного гроша.

Мое поколение воспитывалось сначала на любви к дедушке Ленину, потом на борьбе с мещанством, потом на понимании, что твои учителя – большей частью просто несчастные, битые, ломаные, трусливые приспособленцы, потом на западном ветре свободы, потом на умении выхватить на несомые ветром дензнаки, потом на иерархии в мире дензнаков и в мире власти, самой ставшей дензнаком, и тогда уж – чтоб не осталось никакого духа Запада, потому что Запад нам в нашей жизни и конкурент, и укор.

Мое поколение понимает формулы поведения как сложение и умножение либо вычитание и деление дохода.

Вкладываться в российскую недвижимость или, напротив, продать и свалить – это понятно. А шуба культуры – нет. Про шубы понятно, если в смысле в какой стране покупать. «Хождение русской истории по кругу» – это бла-бла-бла. Но если можно статистически просчитать шанс на победу оппозиции в результате переворота – то давай, историк, мы слушаем, тут типа как на бирже. И решим, что делать: подкинуть деньжат оппозиции, вывезти за границу детей – или стукнуть оппозицию по голове отдать детей учиться по специальности «госуправление».

И тогда я говорю – и говорю все чаще – про второй закон, или второе основание, термодинамики. (И тут, случается, слушают). Этот закон много как и много кем формулировался, от Рудольфа Клаузиуса до Уильяма Томсона, но обычно звучит так: «В замкнутой системе энтропия возрастает». То есть в замкнутой, изолированной, системе падает температура, сложное ломается, разлагается до примитивного, нарастает хаос. Если еще проще: замкнутость системы ведет к смерти. Репрессии, закручивание гаек, управление в ручном режиме – это все свидетельства замыкания на самих себя, изоляция от других, вариативных систем. Домашнее консервирование, закручивание крышек, превращение яблок в компот. Но когда компот прокисает, шансов уцелеть больше у того, кто представлял собой открытую систему: у непромариновавшейся косточки.

Постперестроечный кризис советского диссидентства (об этом немало у той же Улицкой) был связан с тем, что диссидентство, замыкаясь на борьбе с замкнутой системой, становилось столь же замкнутым движением. А вот поэт Бродский с системой не боролся, он в ссылке читал The Complete Poetry of John Donne, пробуя на вкус английское стихосложение. Российская госслужба – закрытая система, отвергающая и уничтожающая все, кроме служения вертикали с кормлением. Искусство – открытая система, многомерное пространство. После краха СССР первыми выкарабкались из-под обломков те, кто был частью открытой системы – говорившие на иностранных языках, игравшие на музыкальных инструментах, перенявшие иной, внесистемный, алгоритм, хотя бы и в виде торговли. И сегодня страхов меньше не у тех, кто первым делом читает 4-ю полосу «Коммерсанта», на которой про аресты-посадки прокуроров, генералов, мэров, а у условной Улицкой. Не говоря уж про безусловную – той-то чего бояться?