Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Петр, ликвидировав изобилующее разнообразными неустройствами сословное Московское государство, вместе с тем уничтожил и то ценное, что в нем потенциально имелось, – начатки представительного принципа. Рабство крестьян было им не просто закреплено, но возведено в абсолютный принцип и – в процессе податной реформы – распространено на всех «вольных и гулящих», кто еще сохранился в стране. Эта абсолютизация рабства не могла не повлиять тяжелейшим образом на сознание дворян, несмотря на кажущиеся выгоды их положения.

Лунин, как и Фонвизин, все это прекрасно понимал и сказал об этом с присущей ему чеканностью. В письме от 22 октября / 3 ноября 1839 года он пишет:

«Рабство пришло к нам не прямым путем, но случайно, во времена недавние, когда уже все просвещенные народы признавали оное не сообразным с законами божественными и человеческими».

И далее, говоря о возобновлении после Смутного времени указа о запрещении перехода крестьян:

«Вероятно, увлекаясь временными выгодами, не предусматривали окончательных последствий возобновленного указа. Приводимый в различные времена и царствования в постепенно большую силу и объятность, он, по существу дела, лишил многочисленную часть народа покровительства законов, предав оную произволу частных лиц».

И делает сноску: «Петр I, Екатерина II».

Читая Фонвизина и Лунина сегодня, мы особенно отчетливо слышим голоса наших духовных пращуров, убеждавших современников и потомков, что между полусвободным и свободным человеком – пропасть, что просвещение и рабство – «две вещи несовместные», что человек не может быть свободным в науках или искусствах и рабом в жизни общественной, что «тайная свобода» в рабском мире – штука тяжкая, требующая смертельного напряжения духа, что с «тайной свободой» редко доживают до старости…

Обвиняя первого императора, они обвиняли созданную им систему, против которой и «восстали на умственный подвиг»; говоря о двойственности петровских реформ, их политической порочности, они предрекали усугубление невыносимого для сильной души раскола, разлада. Они понимали и жаждали объяснить не просто причины, что привели их со товарищами в тайные общества, но и сами корни трагического неблагополучия, которое пытались они врачевать…

Размышляя в Сибири о тернистом пути России, они приходили к неизбежному выводу, что подвиг людей тайного общества венчал долгую и мощную традицию сопротивления самовластию.

Подробно обозрев отечественную политическую историю после Петра, бросив внимательный взгляд на события 1730 года – попытку князя Дмитрия Михайловича Голицына с единомышленниками ввести конституционное правление, – на деятельность и судьбы Новикова, Радищева и Княжнина, на замыслы конституционалистов екатерининской эпохи, идеи некоторых лидеров переворота 1801 года, позиции русских поэтов-обличителей, Лунин провозгласил:

«Из сего следует, что все люди отличные в России видели и чувствовали несовершенства существующего порядка и стремились во все времена, явно или скрыто, к достижению цели Тайного союза».

Эти «люди отличные» были, собственно, дворянским авангардом, который отнюдь не совпадал с просвещенным дворянством. Консерватор Щербатов далеко превосходил по своей образованности Радищева, апологет неограниченного самодержавия Феофан Прокопович не уступал по просвещенности князю Дмитрию Михайловичу Голицыну с его конституционными идеями, вряд ли кто-нибудь из декабристов превосходил просвещенностью Уварова, мечтавшего остановить на пятьдесят лет развитие России, и так далее. Просвещенность отнюдь не была синонимом прогрессивности.

Людям дворянского авангарда, который и в первой четверти XIX века не исчерпывался деятелями тайных обществ, была свойственна особая политическая просвещенность, включавшая как обязательные элементы: трезвость взгляда на мир, стремление к истине, а не к ее суррогатам, поиски оптимальных государственных форм впереди, а не в прошлом, понимание необходимости движения и гибельности идеи ложной стабильности – любимой идеи российской бюрократии…

Но, опять-таки, Лунин не был бы Луниным, если бы он ограничился изучением и обдумыванием дня вчерашнего. Он весь в настоящем. Историософия для него – служанка актуальной политики. С проницательностью поразительной для человека, отдаленного от столиц на тысячи верст, он схватывает главное в происходящих там процессах, видит самое опасное, самое зловещее. Его особое внимание привлекает деятельность министра народного просвещения Уварова – средоточие новой идеологии.

«Министерство народного просвещения, – пишет Лунин в 1838 году, – старается упрочить самодержавие и, соединяя могущественные средства свои, направлять к развитию оного. Оно не умолкая проповедует, что господствующею мыслию народа всегда был этот образ правления, что в нем только удачность блага настоящего и залог счастия в будущем. Наемные писатели сочиняют книги в пользу этих предположений: полиция осыпает их своими хвалами. Но надобен другой язык, другие доказательства и, особенно, администрация для того, чтоб идеи нам выгодные внушить 50-ти миллионам людей. Ибо народ мыслит, несмотря на его глубокое молчание. Миллионы издерживают на то, чтоб подслушивать мысли, которые запрещают ему выражать».

Разгадав зловещую сущность уваровщины – подмену реальности фантомами, подмену политических идей самозабвенной демагогией, – Лунин жестоко высмеивает главную, основополагающую идею Уварова – идею «народности». И здесь оказывается едва ли не единственным в тот момент откровенным единомышленником убитого уже Пушкина, насмерть сражавшегося с уваровщиной. Недаром Пушкин всю жизнь восхищался Луниным…

Огромный и глубокий труд, предпринятый И. Желваковой и Н. Эйдельманом к вящей пользе своих сограждан – во всяком случае, тех из них, кого влечет стихия «умственного подвига», – явил нам личность Лунина и в том аспекте, что был исследован менее других. Мы видим Лунина – религиозного мыслителя. Это предмет особого разговора, но здесь можно только сказать, что – как ни странно это звучит – непреклонный католицизм Лунина объясняется, скорее всего, той же неукротимой независимостью лунинского духа. Католическую доктрину он представлял изначально противостоящей государственному диктату (на что и указывает Н. Эйдельман). Высокая степень независимости католической церкви от государства, в отличие от полурабского положения церкви православной – после Петра, – должна была Лунину импонировать.

«Восточная церковь всюду находится под покровительством государства: часто орудие политической власти».

Можно догадываться, что протестантизм отталкивал его, помимо всего прочего, и потому, что реформация, по его мнению, дала светским властям право контроля над церковью. Петра он считал наследником «понятий реформаторства».