Станислав Куняев - Жрецы и Жертвы Холокоста

Вы, госпожа Матвиенко, вместе с составителями и авторами Шведской книги, чтобы оболгать итоги Великой Отечественной войны и нашей Победы, чтобы изобразить Советский Союз антисемитским государством, умолчали о знаменитой книге Василия Гроссмана «Треблинский ад», в которой будущий кумир либеральной еврейской интеллигенции писал в 1944 году после посещения Треблинки честную правду о том, что спасение евреев, томящихся в гитлеровских концлагерях, зависело только от советской армии:

«Весь мир молчит, подавленный, порабощённый шайкой захвативших власть бандитов. Молчит Лондон, молчит Нью-Йорк. И только где-то за много тысяч километров ревёт советская артиллерия на далёком волжском берегу, упрямо возвещая великую волю русского народа к смертной борьбе за свободу, будоража, сзывая на борьбу народы мира»

Если Вам, госпожа Матвиенко, этого гроссмановского свидетельства мало — приведём ещё одно: «Видно, ужасна была сила русского удара на Волге, если сам Гиммлер прилетел самолётом в Треблинку и приказал срочно замести следы преступления, совершенного в 60 километрах от Варшавы. Такое эхо вызвал могучий удар русских, нанесённый немцам на Волге <���…> и разве не удивительный символ, что в Треблинку под Варшаву пришла одна из победоносных сталинградских армий».

А вот ещё одно свидетельство честного летописца войны Василия Гроссмана, о «Треблинском аде» и еврейском мальчике: «Рассказывали о мальчике, кричавшем у входа в «газовню»: «Русские отмстят, мама, не плачь».

Обратите внимание, Валентина Ивановна, на одну особенность гроссмановского повествования: «воля русского народа», «сила русского удара», «русские отомстят»…

В 2008 г. в одной из передач на радиостанции «Свобода» Алла Гербер заявила, что фашизм и сталинизм это одно и то же, что это ей стало ясно после того, как она прочитала книги Василия Гроссмана. Я не знаю, из каких книг председательница фонда «Холокост» это вычитала, но очень советую ей перечитать «Треблинский ад» и выучить наизусть хотя бы такие нетленные скрижали гроссмановского текста: «невольно ещё раз хочется преклониться перед теми, кто осенью 1942 года при молчании всего ныне столь шумного и победоносного мира вёл бой в Сталинграде против немецкой армии, за спиной которой дымились и клокотали реки невинной крови. Красная Армия — вот кто помешал Гитлеру сохранить тайну Треблинки».

Алле Гербер и Валентине Матвиенко по их статусу должно знать, что писал выдающийся антифашист Василий Гроссман об уничтожении узников Треблинки 23 июля 1944 года: «Удалось спастись варшавскому столяру Максу Левиту <���…> он рассказал, как, лёжа в яме, слушал пение тридцати мальчиков, перед расстрелом затянувших песнь «Широка страна моя родная», и слышал, как один из мальчиков крикнул: «Сталин отомстит».

Так что Вы, Валентина Ивановна и Алла Ефремовна, вольно или невольно глумитесь над убеждениями Василия Гроссмана, который своим честным пером свидетеля, очевидца и участника Священной Войны написал на скрижалях истории, что все свои надежды на спасение оставшиеся в живых евреи возлагали на Советскую армию, на русский народ и на Иосифа Сталина…

Помимо размышлений В. Гроссмана о Треблинке я рекомендую Алле Гербер, поставившей на одну доску фашизм и сталинизм, прочитать толстый роман её кумира «За правое дело», посвящённый Отечественной войне и Сталинградской эпопее. В художественном отношении это весьма посредственная книга, но тем не менее ясно выразившая мировоззрение и убеждения автора. Не могу не привести несколько отрывков из неё.

О советской истории 20—30-х годов:

«Рабочий и крестьянин стали управителями жизни <���…> родилось невиданное в России народное просвещение, которое можно сравнить лишь со взрывом солнечного света астрономической силы <���…> Простые люди, «четвёртое сословие», рабочие и крестьяне внесли свой простой, сильный и своеобразный характер в мир высших государственных отношений — стали маршалами, генералами, областными и районными руководителями, отцами гигантских городов, управителями рудников, заводов и земельных угодий» (стр. 43).

О Сталинградской битве: «В роковые часы гибели огромного города свершалось нечто поистине великое — в крови и в раскалённом каменном тумане рождалось не рабство России, не гибель её; среди горячего пепла и дыма неистребимо жила и упрямо пробивалась сила советского человека, его любви, верности свободе, и эта неистребимая сила торжествовала над ужасным, но тщетным насилием поработителей» (стр. 393).

О легендарном параде 7 ноября 1941 г.: «Красная площадь казалась Крымову широкой дышащей грудью России — выпуклая, живая грудь, над которой поднимался тёплый пар дыхания. И то широкое небо, что видел он в осенних Брянских лесах, русское небо, впитавшее в себя холод военного ненастья, низко опустилось над Кремлём.

В шинелях, в мятых шапках-ушанках, в больших кирзовых сапогах стояли в строю красноармейцы <���…> То стояло войско народной войны. Красноармейцы украдкой утирали лица от тающего снега, кто брезентовой потемневшей от влаги варежкой, кто платочком, кто ладонью <���…> Сталин приблизился к микрофону, заговорил. Крымов не мог разглядеть его лицо — туман и утренняя мгла мешали смотреть. Но слова Сталина отлично доходили до Крымова.

— Смерть немецким оккупантам! — сказал он и поднял руку. — Вперёд к победе!»(стр. 193)

Всё, что потом через несколько десятилетий сочинил Гроссман в повести «Всё течёт» о «русском рабстве» и «советском антисемитизме», выглядит убогой конъюнктурой или в лучшем случае побуждает вспомнить строки Заболоцкого: «Нет на свете печальней измены, чем измена себе самому».

И поэтому вполне закономерно, что на кремлёвском торжестве в июне 1945 года Генералиссимус произнёс знаменитую здравицу в честь русского народа. В это историческое мгновенье слово вождя совпало с чувствами и мыслями еврея Василия Семёновича Гроссмана. Мой отец Юрий Аркадьевич Куняев, преподаватель института имени Ф. Лесгафта, невоеннообязанный по здоровью, умер в окружённом Ленинграде 11 января 1942 г. в стенах своего родного института, куда он переехал, как и многие другие одинокие сотрудники, чтобы рядом друг с другом пережить самые тяжёлые дни блокады. Но не пережил.

Подробности того, как он умирал, мы узнали лишь в 1943 году, когда моя мать получила в эвакуации от его выжившей сослуживицы М. Лейкиной письмо с рассказом о последних днях жизни отца:

«Ваш муж умер в институте. Вы, вероятно, слышали, какую тяжёлую зиму мы пережили. Мы все голодали так, как никто не может себе представить. Многие — даже преподаватели нашего института — проявляли себя, как голодные люди. Юрий Аркадьевич относился к той немногочисленной группе людей, которая выдержанно переносила ужас голода, холода, невзгоды блокады. Он так же, как и другие, бывал ежедневно в столовой института и ждал тарелку супа без суеты и нетерпения, совсем не так, как многие другие. Его молчаливая скромность осталась с ним до конца его дней.