Валерия Алфеева - Паломничество на Синай

Одним из великих чудес всегда казалось мне человеческое общение — как открытие другой галактики, где все подобно и все ново, и тайна этой новизны и есть тайна личности. До конца ее знает только Бог, наедине замысливший сердца и судьбы наши. Человек чаще всего едва угадывает издали облик других, а служитель Божий еще менее постижим, потому что главное в нем — эта неизреченная тайна общения с Богом.

Владыка из-за стекол очков смотрит на шоссе, негромко, но, по моей просьбе, раздельно произносит английские слова. Его послушание церковника — кандиловозжигателя — длилось год. По два-три часа в день он помогал дипломированному врачу, иеромонаху Григорию, или замещал его. Уже тогда в монастыре был бесплатный госпиталь для бедуинов и паломников, единственный в окрестностях…

Несколько раз я собиралась посетить этот госпиталь, но Тасис предупредил, что доктор не любит, когда его отвлекают, и лучше зайти после приема. Но сколько я ни пыталась переждать прием, он не кончался: на втором этаже нового корпуса вдоль галереи до середины дня сидела очередь из бедуинов и бедуинок с детьми, а после вечерни в госпитале никого не было. Я посетовала на это; вечером ожидала в приемной, а в кабинете архиепископа разувался житель пустыни, поставив ногу на кресло — показывал незажившую рану. «Мы отправляемся в госпиталь, — сказал мне Владыка, — хотите увидеть его хотя бы без врача?» Я увидела зубной кабинет и две высоких комнаты, до потолка заставленные вдоль стен ящиками с медикаментами; лекарства в коробочках, баночках, тюбиках заполняли и несколько шкафов. Все это раздавалось бесплатно и, кажется, всегда — с тех пор, как бедуины перестали нападать на монастырь и получили сюда доступ; только теперь для госпиталя построено за стенами монастыря отдельное здание. Владыка подобрал бинты, средства для промывания ран, антибиотики и долго по-арабски объяснял бедуину, как ими пользоваться.

Итак, в двадцать семь лет он принял постриг с именем Дамианос и еще через месяц — рукоположение во диаконы. Желание уехать в миссию оставалось, но епископ просил подождать: богословски образованный и сведущий в медицине монах был очень нужен, и он послушался. Порфирий умер, на его место был избран Григорий Второй, но и тот благословил Дамианоса ждать. В тридцать лет его рукоположили в священники; был он секретарем подворья в Каире, преподавал богословие в гимназии и лицее семи сотням детей — преимущественно греков, но и арабов. И только еще через пять лет получил разрешение уехать в миссию.

Тем временем мы прибыли в Фаран: шестьдесят километров промелькнули за полчаса — внешне спокойный Владыка живет на высоком напряжении и ездит на больших скоростях. Однажды мы проезжали холм, где стоял Моисей во время битвы с амаликитянами. Владыка отпустил руль на свободу, чтобы показать, как Моисей воздевал руки, как опускал их от усталости, и тогда амаликитяне побеждали, и он воздевал руки снова: я непроизвольно взглянула на шкалу — пока руки Моисея были воздеты, машина ехала со скоростью сто двадцать километров в час.

Оставив Владыку с игуменией на террасе, а Елену поручив милосердию Себастии, я побродила под сквозной тенью пальм — в прощальной печали. Я знаю, что не решусь на последнее отречение, останусь между, сердцем принадлежа монастырю, а всеми привычками, образом жизни — одиночеству и свободе. Неужели мне дано только созерцать чужое бытие в Боге, но не быть? Или это трагедия творчества — как подмены, созидания неких форм вне себя, вместо того, чтобы созидать себя? Но разве нельзя писать, как иконописец — образ; строить, как архитектор — храм; петь, как поют псалмы, чтобы все внешнее переплавилось в молитву покаяния, прошения, благодарения? Плод, съеденный без благословения — это яблоко грехопадения; но яблоки, освященные в день Преображения — прообразы райских плодов, и хлеб, принесенный на проскомидию — священная жертва…

Опять быстро пересекаем прекрасную гаснущую пустыню с силуэтами гор по горизонту, лиловыми тенями, кустиками колючек и редкими деревцами. Владыка спешит, — на вечер он назначил совет в монастыре, — но рассказ продолжает по-прежнему неторопливо.

Он провел год в Кении и Танзании, вернулся, был членом совета и секретарем монастыря. В 1973 году умер архиепископ Григорий. Назначили день выборов нового епископа, — должны были собраться монахи из подворий Греции, Ливана, Кипра. Трижды переносили срок, потому что началась война между Египтом и Израилем, и отцы не могли приехать. Наконец собрались, обсудили правила выборов, предложили трех кандидатов и выбрали из них двоих. Потом все пришли в церковь, отслужили всенощную. Отцы получили по две бумажки с именами кандидатов — одну из них каждый опустил в ящичек, поставленный в раку святой Екатерины. Ящик открыли все вместе, сосчитали голоса — единогласно был избран Дамианос.

В день памяти преподобного Саввы Освященного он принял великую схиму в этом монастыре между Вифлеемом и Мертвым морем. Еще через две недели Венедикт, патриарх Иерусалимский, его рукоположил: по освященной веками традиции он стал игуменом монастыря Святой Екатерины и архиепископом Синая, Фарана и Раифы.

Машина въезжает вверх по дуге эстакады. Владыка предлагает выйти, и мы подходим к ограждению, нависшему над нижними витками дороги.

Впереди расплавленное солнце погружается в синие с холодным стальным отливом волны Красного моря, разливая широкую огненную полосу и брызги пламени.

Над противоположным берегом залива распластана меркнущая полоса заката, и на ее фоне цепь нефтяных вышек полыхает высокими желтыми факелами — это горит нефть. Вдалеке колышутся под ветром кроны пальмовой рощи, склоняясь все сразу в одну сторону и распрямляясь, горят фонари и окна Эль-Тора.

Есть что-то тревожное, пугающее в слиянии небесного и земного пожаров, позднего дневного и электрического света, и это похоже на апокалиптическое видение сгорающего мира, но никак не на тихую Раифу, которую я ожидала увидеть и которой давно уже больше нет.

Едем между витринами магазинов, мимо рядов базара, где арабы торгуют, курят, пьют кофе, и на всем этом лежат отсветы пожара.

Смеркается, и к моему огорчению, мы не успеваем посетить финиковую рощу, только проезжаем вдоль длинной ограды, и я вижу двухэтажный дом за ней и над ней купы пальм — владения монастыря. Большую часть из них отняли египетские власти, но много и осталось.

В двух километрах от рощи — монастырское подворье с церковью святого Георгия Раифского. У входа за ограду будка и часовой с автоматом: чем дальше от монастыря, тем более враждебно окружение, а при нищете бедуинов оставить без охраны церковь и дом означало бы сразу все потерять — даже стены растащили бы по камню.