Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1993 год

Она отвела взгляд в сторону, словно боясь встретиться с глазами профессора, и посмотрела на меня. В глазах Лизы мелькнуло удивление и тревога. Потом они сверкнули, точно молния,— девочка, несмотря на любопытство, сильно смутилась, отчего и у меня на лице выступила краска. Заметив ее смущение, Трувер резким движением втолкнул меня в палату и закрыл дверь.

— Контакты с посторонними, особенно с мужчинами, им только во вред. Осмотри-ка лучше палату: наши пациентки не такие уж несчастные.

Палата являла собой нечто среднее между скромным гостиничным номером и монашеской кельей. Из мебели более или менее удобной была только широкая двуспальная кровать, занимавшая почти полкомнаты, едва оставляя место для ночного столика, стула и простого шкафа.

Нехитрая мебель, выкрашенная в серые тона, такого же цвета стены. На стенах — ничего, что скрашивало бы убогость обстановки, за исключением разве двух-трех гравюр, выполненных в игриво-непристойной манере, да распятие в изголовье кровати, резко выделяющееся на общем уныло-неприглядном фоне.

— Я понял, зачем здесь похабщина,— сказал я.— Это один из твоих пресловутых методов. Но при чем тут распятие?

— А при том, что на некоторых пациенток, в частности, на Лизу, распятие действует весьма благотворно. Но не на всех. Поэтому оно есть не в каждой палате. При переселении на другой этаж пациентки забирают его с собой.

В каждом углу палаты были закреплены светящиеся ваттметры, наподобие тех, что висели во дворе, только размером не больше будильника и расположенные таким образом, что в поле зрения всегда попадал хотя бы один из них, где бы ни находилась пациентка. Они показывали мощность, вырабатываемую каждой пациенткой в отдельности, объяснил Трувер.

— Кроме того, это одна из составных частей моей системы, чтобы они всегда сосредоточивались только на электричестве.

Об этом я тоже догадался. Освещение в палате было очень слабым — казалось, свет исходит только от мерцающих в углах приборов. В дальнем конце палаты — единственное узкое окошечко, выходившее, должно быть, в сад; оно было расположено слишком высоко — чтобы выглянуть наружу, девочке, наверно, приходилось приставлять стул и вставать на цыпочки. Окно, естественно, было забрано решеткой.

Трувер обратил мое внимание на занятный ночник в изголовье кровати. Включив его, я не удивился, что из него струится тускло-сиреневое, почти сумрачное мерцание — лампочка была покрыта тонким слоем синей краски. А в одной из стен зияло отверстие наподобие глазка, откуда, точно из крохотного прожектора, исходил тонкий, достаточно яркий луч света, выхватывающий из полумрака самую непристойную из гравюр, на ней была изображена сцена совокупления нимф и фавнов. Я подошел к кровати и, прислонив голову к подушке, обнаружил, что отсюда взгляд девочки должны приковывать прежде всего две вещи — непристойная картинка и расположенный рядом ваттметр, элемент пресловутой системы профессора Трувера.

— А ваша система и впрямь отработана на славу.

— Вот видишь! И лампа может гореть всю ночь — право выбора остается за ними — либо размышлять, либо спать, либо читать.

Профессор, не переставая, расхваливал преимущества такой обстановки. Еще он сказал, что любая пациентка, если пожелает, может послушать музыку, нажав на кнопку. Как и следовало ожидать, музыка также была тщательно продумана: она представляла собой какофонию, сплетенную из сладострастных напевчиков и мотивов, вызывающих тревогу, страх и даже ужас.

Мы вышли из палаты и отправились дальше — Лиза, провожала нас долгим пристальным взглядом.

— Как видишь, наши подопечные ни в чем не нуждаются,— самодовольно сказал Трувер.

— Ни в чем или почти ни в чем,— проговорил я. Тут он спохватился и, опередив меня, поправился:

— Я хочу сказать — из того, что не нарушает принятого здесь распорядка и не мешает нашей работе.

Продолжая осмотр, мы поднимались с этажа на этаж, однако наше восхождение почему-то больше напоминало мне сошествие в Ад, описанное Данте.

Ничего нового я не увидел — изощренные методы, с помощью коих детей принуждали вырабатывать так называемый пучок энергетических зарядов, везде были одни и те же. Трувер позволил мне переброситься лишь несколькими словами с пациентками,— этого было недостаточно, чтобы понять, как они относятся к такому бесчеловечному обхождению. Среди них были и инвалиды: я видел одну слепую девочку, двух или трех глухонемых и еще одну, страдавшую слуховыми галлюцинациями. Однако их было совсем немного. Большинство же выглядели вполне нормальными и здоровыми детьми.

— Среди таких несчастных,— заметил Трувер,— иной раз попадаются настоящие самородки, правда, это случается довольно редко. Поэтому к мнению так называемых экспертов-псевдоромантиков, утверждающих, будто калеки — прирожденные полтергейстеры, мы относимся весьма скептически. Так что, как видишь, большая часть наших пациенток на здоровье не жалуется.

Это было похоже на правду, однако у девочек под глазами синели круги — следы долгих бессонниц, а зрачки были ненормально расширены, как у наркоманов, живущих в мире болезненных грез.

Наконец мы добрались до последнего этажа.

— А вот и знаменитая Аликс,— объявил профессор.

Он произнес это с гордостью музейного смотрителя, приготовившегося выставить на обозрение главную жемчужину коллекции.

— Аликс, говорят, ты вчера плохо себя вела, стены в твоей палате опять нагрелись. Почему ты думаешь о постороннем?

— Я думаю о чем хочу,— недовольно отозвалась Аликс. — Иногда мне бывает трудно сдержаться.

Она не сказала «господин директор», как все остальные девочки. Но профессор нисколько не обиделся и даже улыбнулся.

— Но ведь так нельзя, дорогая моя. Если ты хочешь, чтоб мы оставались друзьями, будь любезна вести себя как полагается.

Когда мы вошли в палату, Аликс лежала на кровати. При виде нас она встала, повернулась к нам спиной и в точности, как вчера ночью, замерла у коридорной решетки. Она действительно была хрупкая и еще совсем маленькая — как Марк. Однако, несмотря на это, чувствовалось, что, как и у Марка, у нее довольно сильный характер — его не сломили даже кошмарные условия. От слащаво-дружеского тона Трувера миловидное личико ее исказилось в презрительном негодовании. Губы девочки беззвучно зашевелились, и мне показалось, что я прочел по ним слова, произнесенные утром Марком: «Я не люблю, когда мне тыкают». И это меня снова обрадовало.

Когда Аликс вышла, я окинул взглядом палату и обнаружил, что здесь нет ни одной книги.

— Аликс не любит читать,— объяснил профессор.— Она и музыку не слушает. Даже ни разу не была в кинозале. И мы ее не неволим — ей это ни к чему. Она просто думает. Понимаешь — думает! И вырабатывает столько энергии, что диву даешься, причем без всяких искусственных стимуляторов! Когда мысли ее работают в нужном направлении, она выдает такое!.. Да она одна стоит доброго десятка полтергейстеров. И это при том, что я еще не успел узнать весь диапазон ее возможностей.