Олег Асиновский - Стихи

Цветет гладкая гора,
бы овальная жара,
бы игольная дыра,
ценятся умелые,
золотые, серебряные, янтарные, январные, белые
руки неумелые,
цевка ли на веретене,
бы чернозем ли, суглинок ли, подзол ли, червяк ли, ботинок ли на бороне,
бы оранжевое ли в огне,
чиж в пыли,
бы моржовые рули,
бы трали-вали.

Чайка на лужок
пала, как флажок
желтый, желтый на снежок.
Она местами
травой под кустами
измята цветами, цветами.
Погрузился в темноту
оттенок, оттенок зеленый на лету
из прохлады в теплоту.
Он девицей красной
обернулся, обернулся в опасной
близости от Богоматери прекрасной.

Штука бела, бела,
она черная была
доныне ла-ла-ла,
желудь ея дуба, дуба
речет ба-ба-ба,
как божия раба,
ай-ай-ай ея ячмень, ячмень
колосится, тень
ш-ш-ш, отбрасывает очень,
ры-ры-ры ея овсы, овсы
меньше росы.

Щавелевое, щавелевое в дрему
кудрявое, кудрявое семя по водоему
уплывши, уплывши по такому, такому
поводу из села,
сякого, сякого в мужские дела,
пурга, пурга и вьюга с луга его послала,
однажды, однажды ежели женщину замела, замела
по макушку на голове,
как макаку в мураве, мураве,
с молитвой в оправе, да в клюве, клюве.

Элла с ее интересом, интересом,
она лицом сом, сом,
однажды дважды с псом, псом
развеивала плясом, плясом
тоску над Спасом, Спасом,
крот кротким гласом, гласом
тщету в лесу, лесу
разбрызгивал по индусу, индусу,
щелкал орешек, как осу, осу.

Юн травяной покров,
в кругу дерев он таков, таков,
вплоть до Израиля, дающего кров
раките подле лужи,
с небес слетают стужи, стужи,
горы стоят лысые, это ужи,
ужо обвал преградит путь
к птичьему гаму, сверкнет жуть, жуть,
дождик даст Иисусу уснуть.

Ярятся волны на просторе, просторе
на видном месте вместе они на море, море,
как дворов сто на помидоре, помидоре,
жи, размокропогодило к утру, утру,
ши, свою отпрыск в отпуск сестру, сестру
и на ветру умыкнул на миру, миру
и пальцем, зеркальцем в седьмой день шестым, шестым
и ободком по грудям пустым, пустым
и гудя обводя золотым, золотым.

Ай, как поет про Христа вахтер
в плавучем учреждении сестер
своих на весь шатер
над ними предрассветный,
несется голос кругосветный
на зов лисичек безответный,
ум, ах на липовой аллее, аллее
наливается белее, белее
альбатроса на сыне, серебряника на глине, матроса на рее, рее.

Белеет мотор трамвайный,
на него ложатся тайный, тайный
свет небесный, звук случайный,
барбарис колючий и могучий,
он, стоячий и бегучий, бегучий
тень отбрасывает в жгучий
полдень алый и подталый,
плещет отзвук запоздалый, запоздалый,
обыватель прет усталый.

Выносливый солдат в страду
хлебную стоит, стоит на льду
над водорослями в пруду,
вечер плывет, плывет, как лодка
на солдатского одногодка
из жандармского околотка,
даром, что молодой, а красивый
одногодок слезает с ивы, срезает мужчине сливы
неразлучные с дикой нивы.

Гулкие своды в глухой
провинции, провинции на сухой
ноге стоят над сохой,
обилие дичи окрест
облака, облака сходит с мест
под коричневый шест,
филин ухает, как сова,
высеменилась, высеменилась трава
двоечнику в рукава,
яблоко не горчит,
оно кушает, кушает маму и влачит
жизнь ее, и сердцем стучит, и мычит, и не по-русски учит, и молчит.

Доступ свежего воздуха в лес
не Бог обеспечивает, а Бес,
дубрава, дубрава с южных небес
опускается, как сынишка
на свою, мохнатый мишка,
маму, маму, и выскакивает мышка,
куры рано занеслись,
годы поздно пронеслись
откуда, откуда ни возьмись.

Если вдали на севере на снегу
жгли дрова на каждом шагу,
то на юге на лугу
стихотворение, как старение терпимое природы
водные обрушивает своды
на египетские броды,
дымы из тьмы завихрились по небесам,
арбуз разбойничает сам,
дыни скачут по лесам.

Живет чужбина на горе, горе,
простор оттуда на заре, заре
ползет по утренней жаре, жаре,
молодые побеги внизу, внизу
увлекают на небо грозу, грозу,
виснут улицы на лозу, лозу,
радости жизни туда, туда
долетают, как холода, холода,
и бежит по Христу вода, вода.

Забежал далеко вперед
по вечернему озеру лед,
и до неба он достает,
влажная почва в ночи
рассыпается на кирпичи,
и зеленые бьют ключи,
запестрели цветы втроем,
Бог-Отец, Бог-Сын и водоем
ринулись в тот проем.

Ивовых семейство под горой
в траве зеленой и сырой
живет, живет вечернею порой,
избороздили землю плуги,
внутри песчаной вьюги
плывут, плывут одинаковые струги,
исколесили они округу
всю по еврейскому лугу,
Федины дети выросли и ушли в тайгу,
изжили свое Иисусово горе,
глядя на море,
как на пургу,
сидя на берегу.

Клонится к вечеру день,
кудрявому мальчику лень
садиться на пень
березовый под кустом
смородиновым на крутом
берегу на пустом
месте возле воды
времени, от беды
дальше, чем волхв от звезды.

Легкая буря на тучу
вечернюю на ползучу,
как полумгла на колючу
высокую воду ясную,
ложится на деву красную,
костлявую и бесстрастную,
внятный голос по свету
мыкается по цвету
бурому, и смерти нету.

Материнское «эр» с лысой горы
катится в тартарары,
и на ветвях раскачиваются школяры,
из яблок осталась одна
«эм», и над нею сосна
немелкие семена
разбрасывает с концов
«эн» своих на скворцов
евангельских и тунцов,
оп-оп, обеспечил семью
черный ворон, и на скамью
положил он маму свою.

Нагое дерево из кольца
осин вылупилось из яйца,
и Солнце выкатилось из конца
света и чарует своим
цветом, и стужа бежит над ним,
и молния не успевает за ним,
она вертится всех ловчей
частей на кончиках их лучей,
и стриж, как мышь оглядывает грачей.