Александра Тальвирская - Счастье пахнет тобой

Над землёю стон:
о пяти главах
был разрушен он
и повержен в прах.
И на Русь пошли
силы тёмные,
деревеньки жгли,
разорённые.
Не видал народ
хуже бедушек:
не жалел тот сброд
даже детушек.

С той чумной ордой
еле сладили,
напряглись спиной,
жизнь наладили.
Не боясь беды,
яму вырыли,
много тонн воды
в неё вылили.
Ты, народ, молись,
да в других местах, –
здесь же веселись
мужики в трусах.

На Россею прут
силы тёмные,
деревеньки мрут
разорённые.
Не мычат в хлевах,
тех, коровушки:
перерезаны
все Бурёнушки;
не родят поля
белый хлебушек –
не накормит мать
малых детушек.

Стал народ страдать
по Россеюшке, –
стал опять сбирать
по копеечке.
Новый храм стоит –
возвышается,
да душа болит –
надрывается:
не заменит он
тот, намоленный, –
по Россее стон
за тот, взорванный.

Всё бывает и всё случается,
обретается и теряется,
прерывается, продолжается,
начинается и кончается.
Всё случается и бывает:
в мае снег на поля выпадает,
в январе землю дождь поливает,
и пустыню фонтан пробивает.
Всё бывает и всё случается,
всё случается и бывает,
только прошлое не возвращается,
и мёртвое не оживает.

Дикий мёд на губах,
а в глазах лихая удаль!
Как носил на руках,
целовал мои, ты, кудри;
как шептал мне слова,
от которых замирала
и, живая едва,
этот мёд я целовала.
Но на взгляд карий, твой,
туча скуки набежала, –
помню всё, милый мой:
как с улыбкой провожала
я тебя до дверей,
как без памяти лежала
я, потом, много дней,
как разлуки зола
серым инеем упала
и на губы легла,
и дышать мне не давала.
Счастья прерван полёт –
не начать его сначала.
«Дикий мёд! Дикий мёд!..»: –
птицей раненной кричала.

Ох, зачем, зачем сказал:
«Мной любима ты!» –
голос ласковый позвал
в райские сады.
О решетки сердце билось,
чтоб к тебе лететь,
но темница не открылась:
взаперти сидеть
я его приговорила
до скончанья лет, –
не тревожь его, мой милый,
не мани на свет.

Однажды глушь ночи бессонной
нарушил громкий, резкий звук:
«Алло!.. – но в трубке телефонной
эфира треск и сердца стук. –
Ты кто, мне в полночь позвонивший,
не побоявшись разбудить –
знакомый давний, вдруг решивший
со мной за жизнь поговорить?
Быть может, странник ты бездомный
и, кров уютный не найдя,
в холодной будке телефонной,
защиту ищешь от дождя?
А может, ты избранник божий
и призван снять меня с креста,
смыть кровь с моей зудящей кожи
и оживить мои уста?
Возможно, номер мой случайно
тобой был набран – от тоски?» –
в ответ недолгое молчанье,
потом… короткие гудки.
Немая ночь чернела жутко
за переплётами окна,
и на рычаг упала трубка,
и снова я совсем одна.

Я не вернусь,
и ты не возвращайся;
не отзовусь,
и ты не отзывайся;
не напишу,
и ты мне не пиши; –
а боль уйдёт,
исчезнет из души.
Мне всё равно
когда произойдёт:
пройдёт пять лет,
а может, сто пройдёт,
и я пойму:
осталась, – не ушла, –
я не умру:
я раньше умерла.

В каких краях далёких
я побывала в снах:
там сосны так высоки,
в нетоптаных лесах;
там зверь давал мне лапу,
а птица пела так,
что я снимала шляпу
и плакала в кулак.
Разлук там не случалось,
средь этой красоты
всё сразу получалось,
сбывались все мечты.
В лазури с облаками,
как вешний день светла,
придуманная снами
чудесной жизнь была.
И наяву лесами
бродила долго я,
и сладкими слезами
омыта жизнь моя,
и горькими омыта, –
глаза от слёз красны, –
но, тó, что пережито,
на сказочные сны, –
прошу меня понять, –
я не хочу менять.

Где-то по России
скорый поезд мчится, –
лечь пораньше хочется,
чтоб скорей уснуть.
Пусть вагончик синий
мне во сне приснится, –
пусть чуть-чуть короче
станет, к встрече, путь.

Когда в твоей руке
моя рука лежит,
и на твоём виске
от нежности дрожит
и бьётся тоненькая вена,
я начинаю задыхаться
и сердце не могу унять,
и не могу с рукой расстаться:
мне так не хочется терять
твоей ладони плена.

Говорят: что молчание – золото;
но, поверь, мне не надо его
бессловесного, стылого холода: