Марина Цветаева - Музей Александра III

Марина Цветаева

Музей Александра III

"Звонили колокола по скончавшемуся императору Александру III, и в это же время отходила одна московская старушка. И, слушая колокола, сказала: "Хочу, чтобы оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное заведение памяти почившего государя". Состояние было небольшое: всего только двадцать тысяч. С этих-то двадцати старушкиных тысяч и начался музей". Вот в точности, слово в слово, постоянно, с детства мною слышанный рассказ моего отца, Ивана Владимировича Цветаева, о происхождении Музея изящных искусств имени императора Александра III.

Но мечта о музее началась раньше, намного раньше, в те времена, когда мой отец, сын бедного сельского священника села Талицы, Шуйского уезда, Владимирской губернии, откомандированный Киевским университетом за границу, двадцатишестилетним филологом впервые вступил ногой на римский камень. Но я ошибаюсь: в эту секунду создалось решение к бытию такого музея, мечта о музее началась, конечно, до Рима -- еще в разливанных садах Киева, а может быть, еще и в глухих Талицах, Шуйского уезда, где он за лучиной изучал латынь и греческий. "Вот бы глазами взглянуть!" Позже же, узрев: "Вот бы другие (такие же, как он, босоногие и "лучинные") могли глазами взглянуть!"

Мечта о русском музее скульптуры была, могу смело сказать, с отцом сорожденная. Год рождения моего отца -- 1846 г.

_________

Город Таруса, Калужской губернии. Дача "Песочная". (Старый барский дом исчезнувшего имения, пошедший под "дачу".) Дача Песочная в двух верстах от Тарусы, совсем одна, в лесу, на высоком берегу Оки, -- с такими березами... Осень. Последние -- ярко и мелко-розовые, безымянные, с чудным запахом, узнаваемые потом везде и всегда, -- цветочки в колеях. Папа и мама уехали па Урал за мрамором для музея. Малолетняя Ася -- бонне: "Августа Ивановна, а что такое -- музей?" -- "Это такой дом, где будут разный рыб и змей, засушенный". -- "Зачем?" -- "Чтоб студент мог учить". И, радуясь будущей учености "студента", а может быть, просто пользуясь отсутствием родителей, неожиданно разражается ослепительным тирольским "иодль". Пишем папе и маме письма, пишу -- я, неграмотная Ася рисует музеи и Уралы, на каждом Урале -по музею. "А вот еще Урал, а вот еще Урал, а вот еще Урал", -- и, заведя от рвения язык почти за край щеки: "А вот еще музей, а вот еще музей, а вот еще музей..." Я же, с тоже высунутым языком, честно и мощно вывожу: "Нашли ли мрамор для музея и крепкий ли? У нас в Тарусе тоже есть мрамор, только не крепкий..." Мысленно же: "Нашли ли для нас кота -- и уральский ли? У нас в Тарусе тоже есть коты, только не уральские". Но написать, по кодексу нашего дома, не решаюсь.

В одно прекрасное утро вся дача Песочная заполняется кусками разноцветного камня: голубого, розового, лилового, с ручьями и реками, с целыми видами... Есть один -- как ломоть ростбифа, а вот этот, пузырчатый, точно синий вскипевший кофе. На большой правильный квадрат белого, чуть серого, чуть мерцающего камня мы даже и не смотрим. Это-то и есть мрамор для музея. Но уральского кота, обещанного, родители не привезли.

_________

Одно из первых моих впечатлений о музее -- закладка. Слово -- закладка, вошедшее в нашу жизнь, как многие другие слова, и утвердившееся в ней самостоятельно, вне смыслового наполнения, либо с иносмысловым. Мама и Лера шьют платья к закладке. Дедушка приедет на закладку из Карлсбада. Дай бог, чтобы в день закладки была хорошая погода. На закладке будет государь и обе государыни. В конце концов, кто-то из нас (не я, всегда отличавшаяся обратным любознательности, то есть абсолютным фатализмом): "Мама, а что такое закладка?" -- "Будет молебен, потом государь положит под камень монету, и музей будет заложен". -- "А зачем монету?" -- "На счастье". -- "А потом ее опять возьмет?" -- "Нет, оставит". -- "Зачем?" -- "Отстань". (Монету -- под камень. Так мы в Тарусе хоронили птиц, заеденных Васькой. Сверху -- крестик.) На закладку нас, конечно, не взяли, но день был сияющий, мама и Лера поехали нарядные, и государь положил монету. Музей был заложен. Отец же три дня подряд напевал свой единственный за жизнь мотив: три первых такта какой-то арии Верди.

_________

Первое мое видение музея -- леса. По лесам, -- как птицы по жердям, как козы по уступам, в полной свободе, высоте, пустоте, в полном сне... "Да не скачи же ты так! Осторожней, коза!" Эту "козу" прошу запомнить, ибо она промелькнет и в моем последнем видении музея.

Мы с Асей впереди, взрослые -- отец, мать, архитектор Клейн, еще какие-то господа -- следом. Спокойно-радостный повествующий голос отца: "Здесь будет это, тут встанет то-то, отсюда -- туда-то..." (Это "то-то", "туда-то" -- где это отец все видит? А как ясно видит, даже рукой показывает!) Внизу, сквозь переплеты перекладин -- черная земля, вверху, сквозь те же переплеты -- голубое небо. Кажется, отсюда так легко упасть наверх, как вниз. Музейные леса. Мой первый отрыв от земли.

_________

А вот другое видение. Во дворе будущего музея, в самый мороз, веселые черноокие люди перекатывают огромные, выше себя ростом, квадраты мрамора, похожие на гигантские куски сахара, под раскатистую речь, сплошь на р, крупную и громкую, как тот же мрамор. "А это итальянцы, они приехали -из Италии, чтобы строить музей. Скажи им: "Buon giorno, come sta?". [1] В ответ на привет -- зубы, белей всех сахаров и мраморов, в живой оправе благодарнейшей из улыбок. Годы (хочется сказать столетия) спустя, читая на листке почтовой бумаги посвященную мне О. Мандельштамом "Флоренцию в Москве" -- я не вспомнила, а увидела тех итальянских каменщиков на Волхонке.

_________

Слово "музей" мы, дети, неизменно слышали в окружении имен: великий князь Сергей Александрович, Нечаев-Мальцев, Роман Иванович Клейн и еще Гусев-Хрустальный. Первое понятно, ибо великий князь был покровителем искусств, архитектор Клейн понятно тоже (он же строил Драгомиловский мост через Москва-реку), по Нечаева-Мальцева и Гусева-Хрустального нужно объяснить. Нечаев-Мальцев был крупнейший хрусталезаводчик в городе Гусеве, потому и ставшем Хрустальным. Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто "для души" и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), -- во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца (можно сказать, что отец Мальцева обрабатывал, как те итальянцы -- мрамор) Нечаев-Мальцев стал главным, широко говоря -- единственным жертвователем музея, таким же его физическим создателем, как отец -- духовным. (Даже такая шутка по Москве ходила: "Цветаев-Мальцев".)

Нечаев-Мальцев в Москве не жил, и мы в раннем детстве его никогда не видели, зато постоянно слышали. Для нас Нечаев-Мальцев был почти что обиходом. "Телеграмма от Нечаева-Мальцева". "Завтракать с Нечаевым-Мальцевым". "Ехать к Нечаеву-Мальцеву в Петербург". Почти что обиходом и немножко канитферштаном, которого, прибавлю в скобках, ни один ребенок, к чести детства, не понимает в его настоящем юмористическом смысле, то есть именно в самом настоящем: человеческом (бедный, бедный Канитферштан!).