Георгий Адамович - Собрание стихотворений

За ним, прикрывая застенчиво шею,
Имея для каждого свой комплимент,
Знакомый Парижу, известный Бродвею,
К тому же и нобелевский конкурент,

Вы поняли — Марк Александрыч Алданов,
Читательской массы последний кумир
(здесь две глупые строчки, которые пропускаю)

Владимир Андреич, уходите? Снова?
(Тот в банк, в типографию — тысяча дел.)
«Сто франков до пятницы… честное слово!..»
Не слушает… не дал… исчез… улетел.

Ступницкий не в духе, дерзить начал Колька.
Единственный выход — пойти к Сарачу.
Сарач только спросит: «Прикажете сколько?»,
И в книжку запишет, придвинув свечу.

Чуть Вера Васильевна выпорхнет в двери,
Сейчас же и Шальнев в ту самую дверь.
Была Клеопатра. Была Кавальери.
По Шальневу Верино царство теперь.

Судьбой к телефону приставлен Ладинский,
Всему человечеству видно назло:
Он — гений, он — Пушкин, он — бард исполинский,
А тут не угодно ль — алло да алло!

На свежий товар негодует Эразмус.
С «коровой», с капустой лежат пирожки.
«А были б микробы-с, а были б миазмы-с,
Так все расхватали бы вмиг дурачки!»

К унынью клиентов из пишущей братии
Блуждает Кобецкий, повесивши нос.
«Формация кризиса… при супрематии
Америки… труден научный прогноз».

Прогнозы для Волкова менее трудны:
Два франка внести в прошлогодний баланс,
Подклеить в уборной подгнившее судно,
Трясти бородою при слове аванс.

Пора наконец перейти к Кулишеру,
Но тут я сдаюсь и бросаю перо.
Тут Гоголю место, Шекспиру, Гомеру,
Тут нужен бы гений — c'est un numero!

Я верности тебе не обещаю.
Что значит верность? — Звук пустой.
Изменит ум, изменит сердце, — знаю.
На том и помирись со мной.

Но все-таки я обещаю вечно
Беречь те робкие мечты
И нежность ту, которую, конечно,
Не сбережешь и часу ты.

Сегодня был обед у Бахраха.
Роскошный стол. Чудесная квартира.
Здесь собраны на удивленье мира
Ковры, фарфор, брильянты и меха.

Но где ж котлеты, пирожки, уха?
Нет, нет, молчу… Средь мюнхенского пира
Забыть должна о грубой кухне лира,
Остаться к эмигрантщине глуха.

Изящный смех, живые разговоры,
О станции и о знакомых споры,
Червинских шуток изощренный яд,

Хозяйки чистый и лучистый взгляд…
Kufoleiner Platz — «нет в мире лучше края»,
Скажу я с Грибоедовым, кончая.

Остров был дальше, чем нам показалось.
Зеркало озера, призрачный снег,
С неба снежинки… ну, самая малость…
Лишь обещаньем заоблачных нег.

С неба снежинки… а впрочем, какому
Летом и снегу небесному быть?
В памяти только… сквозь сонную дрему…
Воображение… к ниточке нить.

Остров и снег. Не в России, а где-то,
Близко глядеть, а грести — далеко.
Было слепое и белое лето,
Небо, как выцветшее молоко.

Что ж, вспоминай, это все, что осталось,
И утешения лучшего нет.
С неба снежинки, сомнения, жалость,
За морем где-то, за тысячи лет.

Был вечер на пятой неделе
Поста. Было больно в груди.
Все жилы тянулись, болели,
Предчувствуя жизнь впереди.

Был зов золотых колоколен,
Был в воздухе звон, а с Невы
Был ветер весенен и волен,
И шляпу срывал с головы.

И вот, на глухом перекрестке
Был незабываемый взгляд,
Короткий, как молния, жесткий,
Сухой, будто кольта разряд,

Огромный, как небо, и синий,
Как небо… Вот, кажется, все.
Ни красок, ни зданий, ни линий,
Но мертвое сердце мое.

Мне было шестнадцать, едва ли
Семнадцать… Вот, кажется, все.
Ни оторопи, ни печали,
Но мертвое сердце мое.

Есть память, есть доля скитальцев,
Есть книги, стихи, суета,
А жизнь… жизнь прошла между пальцев
На пятой неделе поста.

Как легкие барашки-облака,
Дни проплывают в голубом покое;
Вдаль уплывает счастье голубое
Под теплой лаской ветерка.

Наш ветер — северный. Он гнул дубы и ели,
Он воем отзывался вдалеке,
Он замораживал на языке
Слова, которые слететь хотели.

Социализм — последняя мечта
Оставленного Богом человека.
Все разделить. Окончить все счета.
Всех примирить, отныне и до века.

Да будет так. Спокойно дышит грудь,
Однообразно все и однозвучно.
Никто не весел, никому не скучно
Работать в жизни, в смерти отдохнуть.

Померкло небо, прежде золотое,
Насторожась, поникли тополя.
Ложится первый снег. Пусты поля…
Пора и нам подумать о покое.

Крушение русской державы,
И смерть Государя, и Брест
Наследникам гибнущей славы
Нести тяжелее, чем крест.

Им все навсегда непонятно,
Их мучит таинственный страх,
Им чудятся красные пятна
На чистых, как небо, руках.

Но нечего делать… И сосны —
Ты слышишь — все так же шумят,
И так же за веснами весны
По талым полянам летят.

После того, как были ясными
И обманулись… дрожь и тьма.
Пора проститься с днями красными,
Друзья расчета и ума.

Прядь вьется тускло-серебристая.
(Как детям в школе: жить-бороться)
Прохладный вечер, небо чистое,
В прозрачном небе птица вьется.

Да, оправдались все сомнения.
Мир непонятен, пуст, убог.
Есть опьяняющее пение,
Но петь и верить я не мог…

Милый, дальний друг, простите,
Если я вам изменил.
Что мне вам сказать? Поймите,
Я вас искренне любил.

Но года идут неровно,
И уносятся года,
Словно ветер в поле, словно
В поле вешняя вода.

Милый, дальний друг, ну что же,
Ветер стих, сухи поля,
А за весь мой век дороже
Никого не помню я.

Ночь… в первый раз сказал же кто-то — ночь!
Ночь, камень, снег… как первобытный гений.
Тебе, последыш, это уж невмочь.
Ты раб картинности и украшений.

Найти слова, которых в мире нет,
Быть безразличным к образу и краске,
Чтоб вспыхнул белый, безначальный свет,
А не фонарик на грошовом масле.

Нет, в юности не все ты разгадал.
Шла за главой глава, за фразой фраза,
И книгу жизни ты перелистал,
Чуть-чуть дивясь бессмыслице рассказа.