Франсуа Вийон - Отрывки из "Большого завещания" и баллады

Как бы то ни было, Вийона знали и, очевидно, ценили, коль скоро первое издание его стихов было осуществлено уже в 1489 году, то есть через девятнадцать лет после появления во Франции книгопечатания. Издание предпринял [374-375] Пьер Леве, опубликовавший оба “Завещания” и баллады. В течение сорока с небольшим лет, вплоть до 1532 года, книжка, вышедшая у Леве, перепечатывалась около двадцати раз.

Новое издание Вийона осуществил в 1533 году поэт Клеман Маро. За девять лет - с 1533 по 1542 год - этот текст перепечатывался двенадцать раз. У нескольких крупных авторов XVI века, в том числе у самого Маро, а также у сатирического поэта Матюрена Ренье, можно найти реминисценции из Вийона. О Вийоне помнил Рабле, рассказавший в Четвертой книге “Гаргантюа и Пантагрюэля” две апокрифических истории из его жизни. Вот, пожалуй, и все или почти все.

Во всяком случае, Маро, говоривший в 1533 году о поэзии Вийона: “время, уничтожающее все, до сих пор не смогло ее уничтожить и тем паче не сможет уничтожить в дальнейшем, жестоко ошибся. После 1542 года о Вийоне достаточно прочно забыли на целых три столетия. Это не было ни ошибкой, ни недоразумением. Классическая эпоха XVII - XVIII вв., ориентировавшаяся на античные образцы, не признавала ни средневековой, ни даже ренессансной поэзии. Курьезным в этом смысле выглядит упоминание имени Вийона у самого Буало - кодификатора классицизма. Вийон, этот разрушитель всех известных ему поэтических норм, неуемный насмешник, предстает под пером автора “Поэтического искусства” как прямой предшественник нормативной поэтики XVII века:

Villon sut le premier dans ces siecles grossiers,

Debrouiller l'art confus de nos vieux romanciers[1]. [375-376]

Буало приписывает Вийону столь несвойственную ему роль, что невольно возникает подозрение: а не понаслышке ли был он знаком с его творчеством?

Заново открыли Вийона лишь в XIX веке, когда в 1832 году, после двухсотдевяностолетнего перерыва, вновь был издан томик его стихов[2]. Открыли Вийона романтики, тонко почувствовавшие именно неподдельность некоторых его интонаций, - открыли, но вряд ли можно сказать, что верно истолковали. Одно несомненно: эпоха романтизма создала грандиозную по размаху моду на Вийона.

Мода эта, очевидно, обладала силой эпидемии, не знающей ни своих, ни чужих, коль скоро даже утонченные эстеты из окружения Данте Габриеля Россетти сочли необходимым установить культ Вийона.

Начало, по всей видимости, положил Теофиль Готье, опубликовавший в 1834 году восторженную статью о Вийоне. Исполненная искренней любви к несправедливо забытому поэту, насыщенная цитатами из его стихотворений, цитатами, которые Готье сопроводил тонкими, оригинальными комментариями, статья эта произвела громадное впечатление и, по существу, бесповоротно решила судьбу творческого наследия Вийона, обеспечив ему небывалую популярность. Хотя о Вийоне писали и другие авторы (например, такой непререкаемый авторитет в вопросах литературной критики, как Сент-Бёв), Готье с блеском удалось сделать то единственное, что только и могло привлечь к Вийону внимание читающей публики, - ввести его в контекст поэзии XIX века, придать его стихам [377-378] современное для той эпохи звучание. Вот почему “изюминка” статьи Готье заключалась в сравнении Вийона не с кем иным, как с властителем дум всех поклонников романтизма - с Байроном. Готье как бы учил любить те стороны поэзии Вийона, которые могли быть перетолкованы в соответствии с духовными запросами его собственного времени. Но ему пришлось заплатить обычную в подобных случаях цену: извлекая Вийона из забвения, он извлек его и из того самобытного культурного мира, которому Вийон принадлежал, в котором он был укоренен. “Горестное разочарование в жизни”, “мрачный и глубокий взгляд на мир”, “безнадежная меланхолия” - вот “байронические” черты, которые Готье вынужден был приписать Вийону, чтобы привлечь к нему сердца своих современников. Даже то, что Вийон был вором и противостоял обществу совсем в ином смысле, нежели аристократ Байрон, отнюдь не смущало Готье. Напротив, он видел в этом обстоятельстве особую пикантность, хотя и сетовал на то, что грубый вкус Вийона снижал выразительные возможности его поэзии. “Вийон, по причине недостойного образа жизни, - писал Готье, - изливает свои жалобы менее изысканно, нежели элегантный соперник Браммела: но хотя его болезненный вопль смодулирован и не столь мастерски, от этого он не становится менее подлинным и душераздирающим”[3].

Готье словно дал сигнал. С кем только не сравнивали Вийона в XIX веке - с Руссо, Гейне, Мюссе, Гюго, Бодлером, с Верленом, Рембо, Ж. Лафоргом. Больше всего с Верленом, поскольку многим представлялось, что судьба “бедного Лелиана”, гениального, но питавшего пагубную склонность к вину, почти в точности воспроизводит судьбу “бедного Вийона”. [377-378]

Романтики не заметили в Вийоне его важнейшей черты - пародийной ироничности. Они узнали у него такие “вывороченные” жанры, как кок-а-лан, расслышали сатирические нотки “Завещаний”, но ясно, что не низкая, по их понятиям, буффонада и не насмешки над никому не ведомыми стряпчими и стражниками могли привлечь их в Вийоне. Романтики увидели в нем то, что им хотелось увидеть, - предшественника самих себя, трагического поэта с мятущейся, противоречивой душой. В сущности, они и не могли увидеть ничего другого.

Ведь именно потому, что пародирование у Вийона целиком и полностью основано на притворном вживании, на имитации чужой серьезности, оба его “Завещания” легко могут быть восприняты как действительно серьезные поэмы - в том случае, если мы не знакомы с объектом пародии или, тем более, даже не догадываемся о его существовании. А как раз так и обстояло дело в XIX веке, когда многие памятники средневековой поэзии попросту не были разысканы и опубликованы. Вийона не ощущали в его ироническом отношении к этой поэзии, не улавливали его сложной игры с ней, зато без труда воспринимали лежавшие на первом плане “образы Вийона” - образы, понятые как непосредственные “свидетельства души” поэта. А отсюда действительно оставался уже один шаг до сравнения его творчества с “исповедальной” лирикой Байрона и в особенности Бодлера или Верлена, до восприятия Вийона как человека, жившего во “зле”, мучительно и притягательно томимого его “красотой”. Такова, очевидно, причина возникновения высокой романтической легенды о Вийоне как о “проклятом поэте”. Понятно, что на истинной высоте легенда эта могла держаться лишь в сравнительно узком кругу знатоков и почитателей поэзии.

В среде широкой буржуазной публики, для которой не [378-379] только творчество Вийона с его архаическим языком и загадочными намеками, но и исповеди самих “проклятых поэтов” были далеко не всегда внятны и приятны, легенда неизбежно упростилась: Вийон постепенно превратился в певца “средневековой богемы”, а там и средневековой “малины”. Во всяком случае, популярный в начале нашего века “Роман о Франсуа Вийоне” Ф. Карко (Le Roman de Francois Villon. P., 1926) недалек именно от такого лубочного образа Вийона.