Марина Саввиных - «ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.

Родное село ждало Ефима с победой. Надеялись, что ему за большие заслуги вручат орден Боевого Красного знамени и тогда уж непременно назначат на высокую должность в Барнауле. Это нелишне, когда во власти окажется свой человек. А Ефим — мужик добрый, порядочный. Он не даст односельчан в обиду.

Ничего подобного не случилось. Оказывается, необученная и плохо вооруженная сибирская бригада была поставлена на главное направление, против Дроздовского офицерского полка. А кто в России не слышал тогда о мужестве дроздовцев, составлявших самое боеспособное ядро белой армии! Они не прятались от вражеских пуль и очертя голову бросались в смертельные атаки.

Надо заметить, что сибиряки тоже не подарок дроздовцам: отважно шли на прорыв вражеских укреплений. Не отступили ни на шаг и всей красной бригадой полегли в гнилой воде Сиваша. А уже по их трупам, как по надежному мосту, ворвались в Крым другие военные части.

Мамонтов оказался не у дел. Вместе со своим штабом, в поисках далеко отставших тылов бригады метался по незнакомому Приазовью, где и был пленен махновцами. Батька, как известно, воевал не только против белых. Он был анархистом — и этим сказано всё.

Для Мамонтова наступили не лучшие дни. Его допрашивали с пристрастием, не раз выводили на расстрел. И всё-таки ему удалось бежать. Он нашел штаб главкома красных войск товарища Фрунзе. Но командной должности ему уже не доверили. Как говорится, рылом не вышел.

Фрунзе назвал виновником гибели сибиряков комбрига Мамонтова. Его намеревались отдать под трибунал, но смилостивились — отпустили домой. Вались-ка ты, хреновый командир, в свою вшивую Сибирь и не высовывайся там никогда.

Горькая обида терзала распаленное сердце Мамонтова. Может, где и сказал что-нибудь неугодное новой власти. Но чекисты — уже тут как тут. Арест, допросы в Омской ЧК. Нервные срывы и тиф.

С тяжелым чувством вернулся в Вострово партизанский вожак. Собрал верных людей на Кукуе, заозерной окраине села, и выложил всё начистоту. Долго сидели они за столом и всё думали, как быть дальше.

— Юхим горячился. Я, говорит, подниму всю Сибирь против насилия над людьми. Понятное дело, пьяный, — вспоминал Брюхань. — Этого делать нельзя, возражал Юхиму Копань. Они чуть не переругались. И даже передрались бы, если бы Копань не покинул компанию.

На следующий день Мамонтов уехал в Барнаул. И через какое-то время до Вострово дошел слух, что его убили кулаки. Случилось это во Власихе, есть такое село под Барнаулом.

Люди судачили о причинах убийства. Мол, никого командир не срамил и не обижал и вот те на! Потом состоялся суд над власихинскими мужиками, им отвалили на всю катушку. И только один Брюхань догадался, чьих рук это паскудное дело. Его совершили всё те же чекисты. А им настучали на Мамонтова его завистники и откровенные враги.

Но не пойманный — не вор. Правда, были у Брюханя кое-какие подозрения и на этот счет, но он их тут же отметал. Разговор между Мамонтовым и Копанем просочился за пределы Кукуя и оказался роковым для главкома.

Как говорится, каждому свое. А Копань вскоре стал краснознаменцем, был делегатом двух партийных съездов в Москве, где его избрали в ЦКК — центральную контрольную комиссию.

О разговоре на Кукуе Брюхань не упоминал почти до самой своей смерти. Совесть не позволяла ему предавать партизанского командира. Но Мамонтов именно тогда утвердился в своей правоте.

Яков Давыдович первым откликнулся на вышедший в свет мой роман о Мамонтове и его сподвижниках — «Половодье». «Толя, горжусь тобою до помарки штанов» — писал он. В этой фразе весь Брюхань, мой земляк и мой старший товарищ. Человек с большой буквы.

Вот пишу я эту книгу и передо мной встают мои товарищи по перу. Большинства из них давно уж нет в живых, а они будоражат воспоминания, заставляют снова и снова переживать прошлые радости и печали. А для меня это нелегко, я ведь тоже не тот, каким был когда-то, и жизнь не та. И некому поплакаться в жилетку о творческих и многих иных проблемах. А сердце щемит от острой, невыносимой боли и я то и дело откладываю работу на неопределенный срок, как будто у меня в запасе еще целые десятилетия безбедного существования на грешной земле. Так хочу излечиться от недуга, имя которому ожидание небытия.

И нет ничего удивительного в том, что вызванные воображением образы моих спутников по жизни толпятся вокруг меня, напоминая, что они думали точно так, но судьбы их распорядились по другому. Значит, надо торопиться высказать то, что камнем повисло на душе и не дает покоя ни ночью, ни днем. Наивно было бы думать, что сейчас я разверну перед читателями полную картину событий прожитой мною эпохи. Нет, это будут маленькие фрагменты разрозненных фактов, из которых трудно составить общее представление о тех, кого я знал, с кем дружил, кому доверял и кто оставил глубокие зарубки на моем сердце. Компания набирается не очень большая, но довольно разнообразная по литературным привязанностям, по стилю, по взглядам на жизнь. Иной спутник и вовсе не классик, а для меня он больше Шекспира или кого там еще? К Шекспиру можно смело добавить Сервантеса, Гёте и, конечно же, Пушкина. Александр Сергеевич был и остается этаким пронырой, вот и хотел бы умолчать о нем, да никак нельзя, ибо сей пиит — часть тебя самого, причем самая лучшая часть. Он всегда тут как тут и всегда кстати.

Так с кого же начать мое повествование, о ком я не писал в «Ночи без сна»? Начну, пожалуй, с самого известного из них. Его книгой мы зачитывались в детстве. Вроде и нет в ней ничего особенного, так себе, вариации из приключений Мюнхгаузена. Не более. Но не скажите, что он, то бишь мой спутник Андрей Некрасов, обыкновенный литературный простачок. Он знал, что делал, ибо по натуре своей Некрасов — маг и колдун. Над чем-то смеешься, над чем-то грустишь, а книжка страница за страницей входит в твое сознание. Тебе жить с ней не один год, а до последнего твоего вздоха. Вот какая штука.

А написал Андрей Сергеевич всего-то небольшую книжечку для детей «Приключения капитана Врунгеля». Мы мечтали о дальних странствиях. О затерявшихся в океанах островах. И нас не могло не очаровать откровенное вранье капитана яхты «Беда». Чем больше врал этот выдуманный писателем морской волк, тем мы охотнее и безотчетнее верили ему. Да разве одно это не является колдовством!?

И вот автор даже не вошел, а ворвался в мою жизнь, и я сразу понял, кто он и откуда. Ба, да это давний мой друг, иначе его не назовешь. Правда, я представлял его китом, тюленем, белым медведем, но никак не хромым на обе ноги, скорее крабом, чем могучим повелителем северных морей. Да и сам он с трудом верил в себя. Скромен до безобразия, отважен, как викинг, суров, как северная природа, и мягок, как пластилин, из которого можно лепить самые удивительные игрушки.