Давид Самойлов - Избранное

Эх, и молодо-зелено было!
Сколько радости, ярости, пыла!
И не то, что в году сорок первом
В ледяном подмосковном окопе.
Мы войну повернули к победе,
Мы со славой идем по Европе.
И всего-то нам двадцать с немногим —
На два, на три годочка побольше.
Наша молодость мчится по Польше.
И в ушах, как воды воркованье,
Женский лепет, слова и названья —
То ли Луков поет, то ли Любень,
То ли Демблин звенит, словно бубен,
То Ленчица мелькнет, раззвенится
Возле Седлеца Конколевница.

Есть у Вислы село Змиювиско.
Там есть кузница пана Антона.
А жена у Антона — Марыска,
Молодая, а пан уже старый.
Он хоть старый, Антон, да не хворый,
Ходит, бродит, шныряет глазами,
На дверях проверяет запоры —
Как бы люди чего не украли.
Ой, не пробуй ты, пане, запоры,
Мы — солдаты, а вовсе не воры.
Ничего твоего нам не надо,
Уж сиди и глазами не рыскай!
Дай словцом молодому солдату
Перекинуться с пани Марыской!
А Марыска поет на крылечке,
Словно звонкие нижет колечки,
И грустит голосок ее свежий:
«Ой, уйдут через Вислу жолнежи!»
А ночами гремят переправы
И войска ожидают приказа.
На плацдарме, левее Пулавы,
Танков, пушек и войск до отказа.
И январь неуютный, бесснежный…
«Ой, уйдут через Вислу жолнежи!»

4
На рассвете ударили пушки,
И, ломая узлы обороны,
Наши танки рванули с опушки,
И за ними пошли батальоны.
А рассвет был багров и огромен
И тяжелою тучей завален.
Он пылал, словно тысяча домен,
И гремел, как мильон наковален.
И под ним, как под сводами цеха,
Грохотала машина сраженья…
После долгих часов напряженья
Вдруг — свободное чувство успеха.
И уже боевые порядки
Шли, не кланяясь перед снарядом.
И противник пошел без оглядки,
И войска покатились на Радом,
Растекаясь, как жидкая лава,
Не давая противнику драпать,
Шли на запад, на северо-запад
И на север, туда, где Варшава.

К ночи, где-то в районе Опочно,
Нарвались головные заставы
На засаду, засевшую прочно
Возле мостика у переправы.
Бой был краткий. Почти что мгновенный.
Нам достался один только пленный.
Что возьмете с солдата пехотного?
Номер части, фамилию ротного.
У него ведь совета не спрашивали,
Когда планы кампаний вынашивали.
Что он знает? Ни много, ни мало.
Что война его жизнь поломала,
Что схватила его, окрутила,
Обещала, но не заплатила.
Что он хочет? Он хочет покоя.
Да, покоя от жизни такой.
Он не верует в счастье людское.
Пусть хоть смерть — но покой и покой!
Что он понял? Во всем виноваты
Те, что головы им задурманили.
А еще виноваты солдаты —
Он и прочие люди Германии.

Он не ждет для себя снисхождения,
Пусть поступят, как нужным найдут.
Он готов за свои заблуждения
Быть расстрелянным (аллес капут!).

Он сидел, опустив свою голову,
Ждал решенья (гезагт унд гетан!).
И тогда я сказал Богомолову:
— Что с ним делать, решай, капитан.
Нет людей — конвоировать пленного,
Да и много ли скажет он ценного?
Жизнь солдатская стоит немного.
Молвят слово — пойдешь под прицел.
В роли грозного господа бога
Перед пленным стоял офицер.
И сказал капитан Богомолов:
— Дьявол с ним. Пусть живет этот олух!
Хоть вопрос для него и не ясен,
Кто мы есть и на чем мы стоим,
Но для нас он уже не опасен.
Пусть идет восвояси, к своим!

Утро. Пленный идет через поле,
Рад, а может, не рад своей воле?..

Капитан Богомолов! Недаром
Ты почти что полгода комбат.
Ты имеешь четыре раненья,
Три контузии, пару наград.И такое особое право
Жизнь дарить и на смерть посылать,
Что сумел бы по этому делу
Даже бога порой замещать.
Не такая уж сложная должность
Среди наших земных должностей.
Ты бы, может быть, лучше устроил
Этот мир из простейших частей.
Ты бы, может, судил справедливей,
Насадил благодать и покой.
Может, люди бы жили счастливей
Под твоею господней рукой…

Где ты нынче, комбат Богомолов?
Я один возвращаюсь домой…

5
Мимо сел, деревенек, костелов
Мчится поезд дорогой прямой.
Мчится поезд дорогою дальней,
Словно память летит сквозь года.
Рядом струйкою горизонтальной
Вдоль дороги текут провода —
Мимо клочьев осеннего дыма,
Мимо давних скорбей и тревог,
И того, что мной было любимо,
И того, что забыть я не мог.
Все хорошее или дурное,
Все добытое тяжкой ценой
Навсегда остается со мною,
Постепенно становится мной:
Все вобрал я — и пулю, и поле,
Песню, брань, воркованье ручья…

Человек — это память и воля.
Дальше тронемся, память моя!

1
Обжигаясь о жаркие листья,
Осень падает птицей с откоса.
В рощах, как в недостроенном доме,
Запах сырости и купороса,
Листья вьются багровые, ржавые.
Поезд мчится полями, дубравами.
Будит села, застывшие в спячке,
Будит станции и водокачки,
И вослед ему смотрят полячки —
Деревенские пани лукавые…
Жду сегодня свиданья с Варшавою.

Вот прошло уже около года
После встречи короткой. И снова
Я взволнован.
А может, Ядвига
Выбегает встречать эшелоны?
Без платочка, в убогом пальтишке,
Плечи острые, как у мальчишки,
Шея тонкая, как у галчонка,—
Некрасивая, в общем, девчонка.
Помню, как она нас провожала.
Сколько дней с той поры пробежало!
Лешка Быков, сержант белозубый,
Хохотал:
— Да куда тебе с нами!
Воевать — не девчачья работа! —
А кругом потешалась пехота:
— Как-нибудь довоюем и сами!
— Ишь влюбилась в сержанта, что кошка
— Ну и сукин же сын этот Лешка! —
Лешка крикнул:
— Ну, ладно! Довольно!
Жди, Ядвига, вернемся по во́йне!

Лешка Быков погиб под Марцаном,
Он уже не вернется «по во́йне».
Он под памятником деревянным
Спит, в немецкую землю зарытый,
Спит в Германии рядом с врагами,
Им убитыми, ими убитый.
Жизнь его была родине отдана,
Его тело земле было предано,
Ну а память — друзьями разобрана,
И тревожит меня столько лет она!..
Все записано в ней, словно в книге,—
Мне досталась глава о Ядвиге.

2
…Мы впервые вступили в Варшаву
Поздно ночью. Ни улиц, ни зданий.
Только камни да ветер шершавый,
Налетевший со звуком рыданий.
Ни домов, ни прохожих, ни света,
Только стены одни нежилые.
Мы стояли и ждали рассвета
В иностранной столице впервые.

Не пришлось побывать мне туристом
В городах зарубежных держав.
Мы стояли в разбитой Варшаве,
Автоматы невольно прижав.
И в холодном январском рассвете,
Возникавшем из зимних глубин,
Все казалось сперва лиловатым,
Только снег был слегка голубым.
Словно соль, растравлявшая раны,
Он пропитывался зарей.
Обожженные зданья и храмы
Были странны под снежной корой.
Но страшнее всего были окна —
Сотни, тысячи, в каждой стене —
И рассветное зимнее небо,
Холодевшее в каждом окне.
Словно рты, закосневшие в крике,—
Окна — Оо!
Окна — Аа!
Окна — У у!..
И дырявые тени, и блики
На снегу… на варшавском снегу…
И тогда я до ужаса ясно
Все увидел. Забыть не могу…