Александр Кушнер - Античные мотивы (сборник)

Вид в Тиволи на римскую Кампанью
Был так широк и залит синевой,
Взывал к такому зренью и вниманью,
Каких не знал я раньше за собой,
Как будто к небу я пришел с повинной:
Зачем так был рассеян и уныл? —
И на минуту если не орлиный,
То римский взгляд на мир я уловил.

Нужна готовность к действию и сила,
Желанье жить и мужественный дух.
Оратор прав: волчица нас вскормила.
Стих тоже должен сдержан быть и сух.
Гори, звезда! Пари, стихотворенье!
Мани, Дунай, притягивай нас, Нил!
И повелительное наклоненье,
Впервые не смутясь, употребил.

Первым узнал Одиссея охотничий пёс,
А не жена и не сын. Приласкайте собаку.
Жизнь – это радость, при том что без горя и слез
Жизнь не обходится, к смерти склоняясь и мраку.

Жизнь – это море с его белогривой волной,
Жизнь – это дом, где в шкафу размещаются книги,
Жизнь – это жизнь, назови ее лучше женой.
Смерть – это кем-то обобранный куст ежевики.

Кроме колючек, рассчитывать не на что, весь
Будешь исколот, поэтому лучше смириться
С исчезновеньем. В дремучие дебри не лезь
И метафизику: нечем нам в ней поживиться.

Ты из пены вышла, Афродита,
Сразу взрослой стала и пошла,
Розами и травами увита,
А ребенком так и не была.

Расставляешь гибельные сети
И ловушки там, где их не ждут,
И не знаешь, как смеются дети,
Обижаясь, горько слезы льют.

Как бывает девочка проворней
И смелее мальчика в игре!
Без любви счастливей и просторней
Жизнь и больше знанье о добре.

А дразнилки, шутки-прибаутки,
А скакалки, ролики-коньки?
Постепенно набухают грудки,
Первые секреты, пустяки.

Сколько солнца в тех дубах и вязах
И прогулках дальних по жаре…
И любовь нуждается в рассказах
О начальной, утренней поре.

В Крыму дикий голубь кричит на три такта,
Он выбрал размер для себя – амфибрахий,
И нам веселее от этого факта,
Хотя он в унынье как будто и страхе.

Его что-то мучает, что-то печалит,
У греков какая-то драма в Тавриде
Случилась; на самой заре и в начале
Уже о несчастьях шла речь и обиде.

И южное солнце ее не смягчало,
И синее море ее не гасило,
И горлинка грустное это начало
Запомнила, крохотна и легкокрыла.

Такая субтильная, нервная птичка,
Кофейно-молочного, светлого цвета,
И длится с Эсхилом ее перекличка,
А мы отошли и забыли про это.

Как римлянин, согласный с жизнью в целом,
Живи себе пристойно, день за днем,
Благополучный день отметив мелом,
А неблагополучный день углем.

Да будет календарь, как ствол березы,
Бел, кое-где лишь черные видны
На нем пометы, – что ж, нужны и слезы,
И боль, и гнев. Как римляне умны!

Их стоики считают, что из жизни
По меньшей мере сто ведут дверей,
А в жизнь – одна. Поэтому не кисни,
Не жалуйся, живущий, не робей.

В любой момент на волю можно выйти,
Через дверной перешагнуть порог —
И звездные тебя обхватят нити,
Космический обнимет ветерок.

Эти фрески для нас сохранил Везувий.
Изверженья бы не было – не дошли бы
Ни танцовщицы к нам, ни, с травинкой в клюве,
Утка, ни золотые цветы и рыбы.

Я люблю эту виллу мистерий, это
Бичеванье, нагую люблю вакханку,
Красный цвет, я не видел такого цвета!
Желтый плащ и коричневую изнанку.

Так спасибо тебе, волокнистый пепел,
Пемза, каменный дождь, угловая балка,
Сохранившие это великолепье!
А погибших в Помпее людей не жалко?

Был бы выбор, что выбрал бы ты: искусство
Или жизнь этих римских мужчин и женщин?
Ты бы выбрал их жизнь. Я бы тоже. Грустно.
Ведь она коротка и ничем не блещет.

Перед лучшей в мире конной статуей
Я стоял – и радовался ей.
Кондотьер в Венеции ли, в Падуе,
Русский царь вблизи речных зыбей
Не сравнятся с римским императором.
Почему? – не спрашивай меня.
Сам себе побудь экзаменатором,
Верность чувству смутному храня.

И поймешь, разглядывая медного,
Отстраняя жизни смертный шум:
Потому что конь ступает медленно,
Потому что всадник не угрюм,
Потому что взвинченность наскучила
И жестокость сердцу не мила,
А мила глубокая задумчивость,
Тихий сумрак позы и чела.

Даже если б жил ты на окраине империи,
Но богат был или знаменит,
Вызвал бы тебя на Капри как-нибудь Тиберий,
Предложил пройтись над морем: волны, ветер и гранит,
А тропа по скалам бы вилась винтообразно,
Вверх подняться легче, чем потом спуститься вниз,
И Тиберий разговор повел бы самый праздный,
Посмотреть просил бы на прибой, на кипарис,
Голову склонив по-бычьи, замолкал надолго,
А потом спросил бы: среди царских дочерей
В женском платье жил Ахилл, как бы в стогу иголка,
А какое имя он носил, скажи скорей.
Ах, не знаешь? Плохо, что не знаешь. А сирены
Пели песни, мог бы ты одну из них нам спеть?
Нет, не мог бы? Ну тогда пора тебе со сцены
Уходить. А чтобы ты не задавался впредь,
Полетай! – и двинул бы тебя плечом внезапно
Так, что ты с обрыва полетел бы головой
Вниз, по острым выступам, с задержкой, поэтапно
И успел подумать: всё пропало, боже мой!

Куда-то подевав мобильный телефон,
Я номер наберу – и отзовется он
Из ящика стола, из куртки, с книжной полки,
Очнется, запоет, затерян, унесен,
Засунут и забыт, – и поиски недолги.

Я радуюсь, его, как в сказке, обретя,
Ведь мог бы и пропасть, как царское дитя,
Быть найденным другим, попасть в чужие руки…
Софокл бы оценил такой сюжет, хотя
Смутили бы его все эти наши штуки.

Здесь травы так густы, а склоны так пологи,
Что чувствуешь себя на сказочной стезе,
И хочется спросить у скромницы-дороги:
Ты тоже в Рим ведешь и бредишь им, как все?

Тогда велосипед я старый свой пришпорю,
Тогда не поверну, одумавшись, назад:
Я к Риму путь держу, а мимоездом – к морю —
Пристанищу стихий, убежищу наяд.