Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Та гитара и та березка
ни на площади, ни в метро
не представлены, как Маяковский,
приравнявший к штыку перо.

Но и он молодым кремирован, —
что с того, что отлит в чугуне?..

Кто состарился — тот премирован.
Жизнь улучшилась в нашей стране.

Всё ж какому-то юноше Муза
«Присягни, — говорит, — полюблю,
как Есенина,
как Маяковского,
как Высоцкого,
погублю…»

Прекрасный дар невзрачного еврея
отвергла, погубила, приняла
Россия,
о содеянном жалея…
Но дух не просит места у стола.

Он возвратился, и, как сын России,
он здесь,
среди сегодняшних людей,
и удивляется: где идолы литые?
Куда они девались с площадей?

На Родину вернулась…
Сон дурной:
муж, дочь, сестра —
заложники ареста.
Нет кислорода на земле родной,
на необъятной
нет под солнцем места.
На Родину вернулась…
Немота
возмездием.
Теперь молчок. Могила.
Живые опечатала уста,
отпрянула от белого листа:
— Не дай Господь, чтоб я заговорила!
Не дай Господь… —
В опасности Москва,
к ней рвется враг
и дым ползет прогорклый…

Чтоб не прорвались
страшные слова,
самой себе перетянула горло.

…Как больно, что смертельная беда
неизлечима завтрашним лекарство
бессмертия —
не путать с государством,
на Родину вернулась —
навсегда!

От границы до границы
Не объять отчизну-мать,
И со всем, что в ней творится,
Ум не в силах совладать,
И таких пространств, как эти,
Без концов и без начал,
Ни один народ на свете
Никогда не получал.
От подобного размаха
В доме ветер и сквозняк,
Эхо праздника и страха,
Слева свет, и справа мрак.

Удалой играя силой
На Днепре и на Оби,
Ты сынов своих, Россия,
Одиноких не губи.
Хоть сбиваешься со счета,
Всех учти до одного,
Всех вбери в свою заботу,
А не только большинство:
Кто вдали и кто под боком —
Взор в просторах не топи
И пророка ненароком,
И младенца не приспи!

— Мы вспоминаем постепенно:
Предначертаниям верна,
Из моря крови — красной пены
Явилась светлая она.
Ей гибель с первых дней грозила,
Над ней кружило воронье;
Мы стали знаменем и силой,
Мы стали голосом ее.
Пока мы мерли и боролись,
Чтоб только выжила она,
Ее доверили мы воле
Сурового опекуна.
Мы для нее недоедали,
Мы ей несли свое житье,
Дворцы из мрамора и стали
Мы воздвигали для нее.
Когда потребовались штурмы,
Мы не жалели сыновей,
Когда потребовались тюрьмы,
Мы даже тюрьмы дали ей.
Любой ценой мы побеждали,
Нам становилось все трудней,
Чем больше мы о ней кричали,
Тем меньше думали о ней.
Мы славословили и гнулись,
Мы чашу выпили до дна,
Когда ж внезапно оглянулись,
Мы спохватились: где она?

1956

Люди любят возмущаться
то соседом, то женой,
то соседнею страной…

Вождь умел распоряжаться
этой склонностью дурной.
Долго вождь невозмутимый
возмущаться нас учил:
без огня, мол, нету дыма…

Сколько дыму напустил!
Дым дурманящий и горький
до сих пор нам ест глаза,
до сих пор спирает горло, —

закрывать окно нельзя.

Дальше, больше, громче, выше!
Вся страна взяла разбег.
Мудрый кормчий песню слышит:
вольно дышит человек.

Вождь принес для сверхэпох
симбиоз даров и пыток,
награждая нас за вдох,
нас карая же за выдох!

От имени павших героев,
от имени славной страны
и ее священных устоев
внушали нам чувство вины:
народ, меняющий русла рек,
строил ГЭС в миллион киловатт,
а маленький человек
кругом виноват.

Судьи властью сильны,
ларчик просто у них открывается:
невиновный легко проникается
чувством вины,
если судит вождь-победитель,
созидатель, освободитель,
обожаемый обвинитель,
мастер вечной гражданской войны.

Выставляли тебя лжесвидетели
блудным сыном великой семьи,
чтоб забыл, что твои благодетели —
это платные слуги твои.

Учителя уходят постепенно
За горизонт. Скрывает их земля…
Как велика большая перемена!
Где вы теперь, мои учителя?

Вот я стою один, уже я — старший.
Прошли непредусмотренно года,
Такие здесь предприняли демарши,
Какие вам не снились никогда.

Хоть собирай вас и сажай за парты,
Давай заданья, вызывай к доске…
С историей новейшею — запарка:
Учебники забросите в тоске.

Был ясен путь. Он с расстановкой, с толком
Шел к цели — только руку протяни:
Все истины расписаны по полкам,
Все, как по нотам, — завтрашние дни.

Свет впереди, а за спиною — страшно.
Худая гимнастерка в орденах…
Вы веру проповедовали страстно,
Списав со счета боль свою и страх.

Вот я стою, сторонник перестройки,—
Вам не судья, но постараюсь я,
Чтоб в свой черед не ставили мне двойки
Мои ученики и сыновья.

Двадцатый век. Распутин… Что за бред?
Страницы невозможного романа,
Шальное сочиненье графомана,
Где не наложен ни на что запрет.

От океана и до океана
Империя, которой равной нет,
Вдруг распадется, но из мглы дурмана
Преображенной явится на свет.

Россия не двуглавой, но двуликой,
Растоптанной, великой, безъязыкой,
Отмеченной судьбою мировой

Встает до звезд и валится хмельной,
И над ее последним забулдыгой
Какой-то гений теплится святой.

В час пик мировой перегрузки,
о люди, услышьте меня:
евреи родственны русским,
а негры японцам родня,
и сердце у каждого слева,
двуногие братья мои,
потомки Адама и Евы
или обезьяньей семьи —

на ветках Вселенского Древа
единственные соловьи!

Когда объявился я в мире,
он был свежим, с иголочки, новым,
как большая игрушка — готовым:
солнце, бабушка, дом и речка —
все закончено, прочно и вечно,
время расписано в календаре,
вечная кошка шалит во дворе,
мать и отец, как все, неизменные,
неразлучные, несомненные,
изначально, как мир, их родство,
и любовь ко мне —
неизменней всего.