Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

За окнами холодный ветер,
А в комнате темно, тепло.
Сегодня ночью я заметил,
Как много времени прошло…

Давно он светится неброско,
Мой огонек, мой фитилек,
Чем выше он — тем меньше воска,
А вместо неба — потолок.

Что делать? Под ногами бездна.
Когда и как скользнул на край?
Искать таблетку бесполезно.
Не спи, казнись и умирай.

Умри, и смерть тогда коснется
Лишь круга первого судьбы,
А сердце вдруг пробьется к солнцу
Птенцом из косной скорлупы.

Поскитался, постранствовал,
то ли был, то ли не был узником…
Речь моя, рать моя,
что ж стою пред тобою неузнанным?
Слово стало ослушником,
то ли с воли пришел, то ль из плена…
Слишком длительное отсутствие —
это уже измена.

Эта птица была не видна,
далеко пребывала она,
где кружилась, с кем подружилась —
думал, дело мое — сторона.
Не хотел, чтоб она прилетела,
эта птица была черна.
Верил я — разрешатся задачи,
легкий жребий, раздатчик удачи,
будет брошен еще и еще,
но однажды ночь нашептала,
что любил и жалел я мало, —
далеко и долго
печаль летала
и все-таки села ко мне на плечо…

Тоскуют сегодня ночью быки, коровы и овцы,
которых на бледном рассвете погонят гуртом на убой,
тоскуют ночью в клетках львы, слоны и жирафы,
которых утром снова разглядывать люди придут,
тоскуют сегодня ночью бездомные кошки, собаки,
которых завтра утром не пустят опять на порог,
тоскует сегодня ночью земля, насытившись ливнем,
не в силах больше влагу в себя принимать…

Тоскую сегодня ночью, потому что завтра опять…

В прекрасное верю, но грустное знаю,
единственный друг мой, дневник,
давай помолчим.
Чистый лист оставляю.
Давай-ка прикусим язык.
Давай умолчанием будни исправим,
бездарному быту объявим войну
и жизни ржавеющий лом переплавим
на струны.
И тронем тихонько струну…

Когда Шекспир придумывает роль —
Какой простор актерам и раздолье!
В лицо бессмертьем веет… Но изволь,
Сходи с подмостков в будни поневоле.

Но гению — и радости и боль.
А вы какие выдумали роли
Самим себе? Ни перца в них, ни соли,
Тягучая живучая юдоль.

Вы у безликой роли на приколе,
А гений — на престоле и на воле,
Но долго жить нельзя на высоте.

Что вам сказать? Кому какая участь?
Кому бессмертье, а кому живучесть?
Не знаю… Дождь… Томленье в темноте…

Терпенье, терпенье, терпенье!
Из хаоса первые звуки
возникнут, как слово и пенье.

Терпенье:
из мрамора вырвутся руки,
как после тяжелой разлуки.

Мелькают веселые пчелы,
но медленно меда творенье…
В янтарь превращаются смолы
на тигле терпенья,
как снежные вихри — в березы,
в улыбки — недавние слезы.
Свершается таинство срока,
природа не терпит упрека, —
цветы расцветают всем садом,
когда не торопишь их взглядом.

Есть скорость. Спешащая мимо,
свистит и съедает, что зримо,
но вспомни ты, землю обняв,
терпение леса и трав.

Терпенье способствует чуду —
восходят тогда отовсюду
цветы, и глаза голубые,
и звезды в ночи золотые!

Ты к рассвету идешь,
поднимается солнце навстречу,
закругляется медленно путь,
и тебя уж идущие следом
наблюдают на фоне заката…

Продолжаю по-прежнему жить…

Пусть поэзия — чуткое эхо,
но молчу, но молчу я про это —
есть такое, что ей не вместить.

Это место в душе омертвело,
стало как инородное тело…

Продолжаю по-прежнему жить.

Пережил я все и выжил.
С чем остался? Я не знаю.
Оглушительное утро.
Всюду тишь и благодать…
Мне не выспаться вовеки.
Просыпаясь, засыпаю,
Словно в поезде, в котором
можно только спать и спать,
Словно в скором,
словно в скором,
ускоряющемся вспять…

На кладбище «Дойна»
лежал мой отец, красивый, спокойный,
под июньским небом высоким,
перед голубым горизонтом широким,
лежал он смуглый, согретый солнцем, родной,
его седые волосы
ветерок шевелил рукой.

Отец казался крупнее ростом,
выглядел он значительно
и удивительно просто,
и всем видом своим говорил мне отец,
что ничего тут страшного нет
и не значит, что это — конец.

И тогда я впервые почувствовал
свою принадлежность к тому,
от чего оторвался я
когда-то,
родившись для бытия, —
а теперь восстановлена связь
через жизнь,
через солнечный перевал,
когда своего родителя,
плоть родную,
туда передал…

…Не перечеркнуть, не переправить
и часы назад не переставить,

и, как на скрижалях, навсегда —
с чем нельзя смириться никогда…
………………………………………………
Врач со «скорой помощи» укол
сделал и не то, похоже, ввел.

Дочь вернулась с выпускного бала —
на глазах
отца ее не стало.

Жизнь-халтурщица такой сюжет
выдала — бессмысленнее нет.

Или жизнь — дешевка, графоманка —
это смысла высшего изнанка?

Или из такой белиберды —
и судьба и подлинность беды?

Знать не дано и не надо —
сколько листьев у сада,
сколько в кудрях волос,
сколько на небе звезд,
сколько следствий у каждой причины,
сколько дней до твоей кончины…

— Как умирают деревья,
знаешь ли ты?
У них между жизнью и смертью
не видно черты.
Сохнет ствол,
а листва жива,
словно смерть не вступает
в свои права,
взмах косы продолжается год,
чтоб не чувствовался переход
в молчаливый строй сухостоя…
Исполать
умирающим стоя!

— Но страшнее, чем смерть, —
умиранье,
то соскальзыванье в увяданье,
обессиливанье — не спеша
убывает душа
и теряет соки
до того, как исчерпаны сроки…