Василий Жуковский - Певец во стане русских воинов: Стихотворения. Баллады. Поэмы

Могли ли бы мы (то есть мы, люди, с нашею человеческою природою) любить Бога, если бы мы были совершенно одиноки и вокруг нас ничто бы не существовало. Мы любим Бога в нашей любви к созданиям Божиим, в любви к добру, в любви к природе, в любви ко всему, что Его достойно, и в ненависти ко всему, что противоречит Ему. Сия любовь, обращающаяся на создание, есть, так сказать, видимый образ нашей любви к Создателю. Без первой последняя здесь существовать не может, как не может человек существовать без соединения тела с душою. Но как тело должно быть подчинено душе, так любовь к созданию должна быть подчинена любви к Создателю; как из бренного союза тела и души на земле – если душа удерживает над телом духовную власть свою – истекает впоследствии одна чистая, высшая жизнь духа в царствии Божием, так из сей любви к созданию, подчиненной любви к Создателю, истекает наконец чистая любовь к Богу – сия святость души, которой еще и в здешней жизни некоторым избранным бывает дано достигнуть.

«Какое мне дело до создания, когда Создатель со мною и я с Ним», говорит Лувиньи. В этой мысли, сколь ни высоко ее значение, есть нечто преувеличенное, следовательно, ложное. Мы на земле, в кругу созданий Божиих, на том месте, которое Им Самим нам указано, – следовательно, наше земное дело определено Им Самим; к такому назначению мы не можем и не должны быть равнодушны, ибо именно в том и состоит наша любовь к Создателю, что мы в указанном от Него нам деле видим и любим Его волю, постоянно, заботливо ее исполняем и таким образом в границах создания созреваем для Создателя; и эти границы (из которых, пока длится земная жизнь, мы выходить не должны) стесняют только для того нашу душу, чтобы, так сказать, питать и увеличивать эластическую силу ее стремления высшего. Итак, создание, нас окружающее, нам нужно; только посреди создания могу быть с Создателем и Он со мною.

Кто скорбит об отсутствии друга, говорит Лувиньи, тот еще не узнал вполне, еще не достиг до того света, что Друг Великий всегда с нами. Исключает ли такая скорбь ощущение величия и присутствия Божия? Напротив, она его усиливает и углубляет в душу. Не уничтожение привязанности к созданиям производит в нас полную любовь к Богу, но ее освящение мыслию о Его присутствии и, следственно, любовию к Присутствующему. Совершенное уничтожение такого рода привязанности столь же не нужно и бесполезно, как уничтожение наших телесных чувств, соединяющих нас с внешнею природою и не только не препятствующих, но дающих нашему внутреннему оку возможность видеть в ней Бога. Что бы в противном случае значила Божия заповедь: люби своего ближнего, как самого себя? Но, конечно, перед любовию к Богу и к Богу Христу исчезнет всякая любовь к созданию – исчезает, то есть не перестает быть, но становится подчиненною, не главным предметом, а только посредником между нами и главным. И любовию ко Христу всякая земная чистая любовь приобретает высокое свойство, ибо мы тогда любим то, что не в противоречии с святостию главной нашей любви и что, сею главною любовию освященное, приобретает от нее и высшее неизменяемое достоинство.

Сия живая, нежная, пламенная, благодарная, соединенная со взаимностию любовь к Богу, о которой говорит Лувиньи, возможна только к Богу откровенному, к Богу, узнанному нами в Христе Спасителе. Бог философический, на живую нитку сшитый нашим умом из клочков его умственных заключений, есть, так сказать, умственный идол, которому мы поклоняясь, мы поклоняемся сами себе и собственной нашей идее. Эта идея, нами созданная, есть нечто, не могущее иметь с нами никакой взаимности: в существовании этой взаимности не убедится тот, для кого Бог есть одна проблема, заданная умом, но умом неудовлетворительно разрешенная и не основанная ни на какой очевидности. Если некоторые возвышенные души и поклонялись своему метафизическому богу, то это есть только следствие их особенной природы: в них происходит нечто отдельное от умственных заключений, нечто как бы внутреннее откровение, которое они принимают независимо от убеждения умственного и даже вопреки ему. Вера в Бога может быть только откровение. Бог не есть идея; Он лицо, живой предмет; наша мысль Его изобресть не может. Но мы судим о предметах земных по впечатлениям чувственным, по очевидности; следственно, и о Боге, единственном предмете вне всяких чувственных впечатлений, мы должны также судить по очевидности, по внешнему. Но где очевидность? Где это внешнее? В откровении, то есть в произвольном, от нашего разума не зависящем, явлении самого Создателя душе, им созданной. Откровение есть живая, самобытная очевидность; оно действует на душу без посредничества органов чувственных, соединяющих ее с созданиями внешними. И впечатление, им на душу производимое, есть вера, принимаемая не умом, покорствующим необходимой очевидности, которая механически составляет последнее звено его логических выводов, а свободною волею, которая, покорствуя произвольно, принуждает покоряться и разум. Вера есть возвышеннейший акт человеческой воли: в ней соединяются воедино вышняя, ее дарующая благодать и человеческая свобода, принимающая благое даяние свыше; соединение обеих необходимо для произведения веры.

Когда наиболее являются энтузиасты? Во времена смутные, во времена волнений гражданских и религиозных, в которые распространяется повсеместно какая-то вулканическая деятельность, не имеющая ясного предмета. Что пробуждает их в гражданском мире? Или несуществование власти верховной, отверзающее двери буйству, или злоупотребление верховной власти, возбуждающее силу противудействия. Сильное и правдивое правительство хранит не один материальный порядок, но и самую нравственность народа. Тогда внутреннее чувство каждого согласно с тем, что вне его в обществе существует; мы не в разладе ни с собою, ни с внешним устройством, и наше личное сливается с общественным в одно: мы дорожим сохранением царствующего хранительного порядка. При худом правительстве все теряет свою ясность; нет целого; наша особенная нравственность, требующая исполнения долга, находится в противоречии с нравственностию общею, которую тревожит и наконец превращает в безнравственность нарушение долга злоупотреблением власти. В такое время энтузиасту, то есть человеку сильного, страстного характера, самоотверженно предающемуся своим любимым идеям, легко отделить себя от общего; он творит для себя свою особенную совесть и, не видя добра существенного, создает для себя добро химерическое и действует по произволу, а не по долгу, руководствуясь одним собственным убеждением, и все остальное ему подчиняет.