Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Да, но когда наконец напоследки
С жизнью в упор беседует смерть —
В Токио на вишневые ветки
И на поля, что бегут в Саирме,
Падает ровно большое сиянье,
Холод, и трепет, и содроганье.

Много не сделано — вижу воочью.
Долг у нас общий, и нужен возврат.
Мне вспоминается днем и ночью
Синее небо твоих Багдад.

Вновь захотел напомнить тебе я
Тихих Багдад колыбельную песнь.
Нынче апрель. А апрель умеет
В облаке яблонь душу унесть.

Матери ртом и губами младенца
Лопнул бутон над бутоном. Во тьме
Сыплются яблони. Некуда деться.
Слушай — олени кричат в Саирме.

Дубом огромным средь чащи багдадской
Ты бы в апрельское утро возник.
Вновь дилижанса звонков дожидаться
Вышел бы школьником с сумкою книг.

Снова с тобою, над партой склоненным,
Голые ноги я ставлю рядком.
Виселица царя Соломона —
Пятисотлетний платан за окном:

В небо ушел, окунаясь в грозы
Ночью несокрушимым стволом.
Катит Рион обломки утеса.
Мы, словно рыбы, плещемся в нем.

Нас ожидая, от полного сердца
Птицы свистят и крепчает весна.
…Снова доносится новых марсельцев
Песня, как буря, гневна и грозна.

В бешеном свисте нагаек казачьих
Вновь Алиханов рубит сплеча.
…Митинг за митингом! Стачка за стачкой!
Смерть и проклятие палачам!

…Многое, многое вспомнить бы надо.
Радугой стих упадет за леса.
Всё языком трехъярусных радуг
Скажут багдадские небеса.

В Грузии юноши выросли тоже,
Видишь, как смена твоя велика!
В бой они выйдут, не ведая дрожи,
Если к нам сунется войско врага!

Ты нам не должен. И ради Багдады,
Что к грозной лире твоей одну
Накрепко прикрутили когда-то
Поющую по-грузински струну.

…Снова по тихим Багдадам повеет
Петая здесь колыбельная песнь.
Нынче апрель. А апрель умеет
В облаке яблонь душу унесть.

Матери грудью и ртом ребенка
Лопнул бутон над бутоном. Во тьме
Сыплются яблони… Слушай, как звонко
Нынче олени кричат в Саирме!

С неба на землю огромным мостом
Был перекинут Эльбрус-великан.
Сдвинулись горы с подножий кругом
В час, когда дэва разил Амиран.

Тополь высокий, стройный и резкий,
Дал на примерку ты деве черкесской.
Трудно сарматского князя сыскать,
Бурку его нелегко разорвать.

Небо в кизиле и горы в кизиле,
Пурпуром залит Эвксинский Понт.
Точно гигантский вздымается грифель —
Старый Эльбрус, заслонив горизонт.

Волны бушуют вокруг исполина,
К горлу стихов подступает лавина.
Солнце взойдет и растопит ее.
Что ж ты печалишься, сердце мое?

С неба на землю огромным мостом
Был перекинут Эльбрус-великан.
Сдвинулись горы с подножий кругом
В час, когда дэва разил Амиран.

Сердце поэта — Эльбрус вековой —
Ждет, когда ветер повеет чудесный.
Сели стихи, как голубки, над бездной —
Знак, что окончен потоп мировой.

Слова ни разу я не обронил
Для сочинения стихотворенья.
Пульс-сочинитель отверст и раним,
Страшно: не выдержу сердцебиенья.

Если не высказал то, что хотел
Выговорить во мгновеньях последних,
Наспех скажу: не повинен я в тех
Таинствах, чей я отгадчик, посредник.

О, дорогие мои, никакой
Силой не вынудить слово и слово,
Сердце и сердце к согласью. Строкой
Стройною стал произвол небосвода.

Вкратце твое — а потом нарасхват
Кровное, скрытное стихотворенье.
Слово — деянье и подвиг. Раскат
Славы — досужее слов говоренье.

Стих — это стих, это он, это огнь,
Вчуже возжегшийся волей своею.
Спетого мной я услышать не мог.
Спето — и станет бессмертной свирелью.

Мнится мне: ночь этот стих соткала.
Бывший ее рукоделием малым,
Он увеличится сам — и тогда
Хлынет и грянет грозой и обвалом.

Прянув с вершин, устрашив высотой
Чести, страдания и состраданья, —
Выстоит слабой свечой восковой,
Светом питающей мглу мирозданья.

Это потоп заливает долины,
Молния в горные блещет вершины.
Ветра стенанье и ливень в горах,
В музыке той просыпается Бах.
Все здесь возможно, и самоубийство —
Здесь не пустое поэта витийство:
В буре он слышит напев колыбельный,
Гибель надежду ему подает.
Этот клинок безысходно-смертельный
Демон под руку Тамаре сует.
Это шатается Мцыри отважный,
Барсовой кровью заляпан, залит.
Траурный ворон на падали страшной
В устье Арагвы, хмелея, сидит.
Две тут Арагвы, две милых сестрицы, —
Белая с Черной, — как день и как ночь,
Вровень идут, чтобы вдруг устремиться
Прямо в Куру и в Куре изнемочь…

Огромные арбы покрыты ковром.
Здесь буйвол пугается собственной тени.
Кончают бурдюк с кахетинским вином
Герои Важа из нагорных селений.

Нацелившись боком, влюбленный Кавказ
Простер свою длань к алавердской святыне,
Но церковь сияет и смотрит на нас,
Как голубь, привязанный к этой долине.

И вот к Алазани пробрался рассвет,
Недолго он странствовал в море туманном.
«Не гасни, о день мой, сияньем одет,
А если погас, не свети никогда нам!»

На том берегу, приведенная в дол,
Хмельная отара лежит без движенья,
Как будто накрыли для Миндии стол
Кудесники-дэвы на поле сраженья.

И, кончив свой танец, кистин-акробат
Застыл у костра в молчаливом экстазе,
И люди толпятся, и песни шумят
Под звуки шарманки и стон мухамбази.

А что ж не споют нам о белом гусе,
И белый кабан не вспомянут доселе?
И новым Леваном любуются все,
И песни его умножают веселье.

Здесь жертвенный бык прикольцован к столбу,
Он вырвал бы дзелкву с ее корневищем,
А ныне он жалок: клянет он судьбу,
Испуганный пиром и старым кладбищем.

Седая весталка и нищий юрод
В такое пускаются здесь причитанье,
Что спрыгнул бы сам Вседержитель с высот,
Имей Он в высотах Свое пребыванье.

Народу здесь надобно столько вина,
Сколь может воды в Алазани вместиться,
А сколько он мяса тут съест и пшена —
Никто на земле сосчитать не решится!