Александр Кабанов - На языке врага: стихи о войне и мире

когда в лампаде огонь свернется, как эмбрион,
цветком раскроется конь, а с чем рифмуется он?
Не то, чтоб жизнь коротка, но, от звонка до звонка,
ты – часть ее поводка, ты – яд с ее коготка.

Зафыркают ночные фуры,
почуяв горькое на дне:
архангел из прокуратуры
приходит с обыском ко мне.

Печаль во взгляде волооком,
уста – холодны и сухи:
ты кинул всех в краю далеком
на дурь, на бабки, на стихи.

А что ответить мне, в натуре,
счастливейшему из лохов,
что – больше нет ни сна, ни дури,
ни баб, ни денег, ни стихов.

Лишь память розовою глиной,
лишь ручеек свинцовый вплавь,
и пахнут явкою с повинной:
мой сон и явь, мой сон и явь.

Один, все остальные – в доле,
поют и делят барыши,
не зарекайся жить на воле —
садись, пиши.

С младых ногтей был увлечен игрой:
давя прыщи, я раздавил не глядя —
пасхальное яйцо с кощеевой иглой,
скажи-ка, дядя,

не даром я бродил во тьме береговой,
где по усам текло и по волнам бежало,
как хрустнуло столетье под ногой —
смертельное, ржавеющее жало.

И объяснил мне комендант Першко,
цветную скорлупу в карманы собирая,
что у войны – не женское ушко,
что есть игла вторая —

в нее продета ариадны нить,
и можно вышивать на полотне лимана:
убитых – крестиком, а кто остался жить —
спокойной гладью правды и обмана.

Часть гобелена, гвоздь картины всей —
горит маяк, но светит мимо, мимо,
и счастлив я, как минотавр Тесей,
как губернатор Крыма.

Бегут в Европу черные ходоки,
плывут в Европу черные ходоки,
а их встречают белые мудаки —
свиных колбасок мерзкие едоки.

Вокзал вонзит неоновые клыки —
и потекут из яремной вены:
вода, одежда, памперсы, сухпайки,
цветы и средства для гигиены.

У белых женщин бедра, как верстаки,
у белых женщин слабые мужики,
но всё исправят черные ходоки,
спасут Европу черные ходоки.

В Берлине снег, внизу продается скотч,
сосед за стенкой меня не слышит:
зачем он пьет по-черному третью ночь,
а может быть, он набело что-то пишет.

К примеру: «…больше нет ничего,
остался дом и дряхлое, злое тело,
и только смерть ползет змеей для того,
чтоб жизнь моя над высоким огнем летела…»

Человек засиделся в гостях,
средь немых, средь глухих и незрячих,
человек – это храм на костях:
осетровых, свиных, индюшачих.

Это злое тамбовское бро —
подставлять беззащитный затылок,
и душа у него – серебро
из украденных ложек и вилок.

Но, когда он проснется вчера,
саблезубую память раззявив,
посреди доброты и добра,
в окружении мертвых хозяев.

Пассажиры выходили из самолета:
у мужчин в подмышках – черные розы пота,
а у женщин на джинсах и платьях, в области паха —
подсыхали лилии ужаса и хризантемы страха.

В разноцветной блевотине, по надувному трапу —
заскользили они, вспоминая маму и папу,
отводя глаза друг от друга, и все-таки, от стыда
всех очистили сперма, бурбон, табак и вода.

Как прекрасны они: инженеры, айтишники, домохозяйки,
ветераны АТО, секретарши и прочие зайки,
лишь один среди них – подлец, хирург-костоправ,
он сидит в слезах, на траве, у самой взлетной лужайки,
бормоча: «Сексом смерть поправ, сексом смерть поправ…»

А вот кофе у них дерьмо, – говорил пожилой монгол,
да и вся земля – это будущие окопы,
и любовь у них безголова, как богомол,
мысли – белые, помыслы – черножопы.

То ли наша степь: полынь, солончак с икрой,
где парят над подсолнухами дельфины,
хорошо, что я – поэт не первый, поэт – второй,
хорошо, что я – зависим от Украины.

Как бессмысленна в здешних краях зима:
бадминтон снегов и набитый солью воланчик,
а вот мясо у них – ништяк, шаганэ моя, шаурма,
сердце – ядерный чемоданчик.

А когда меня проклянут на родной земле,
ибо всякий прав, кто на русский язык клевещет,
надвигается осень, желтеет листва в столе,
передай, чтобы выслали деньги и теплые вещи.

За окном троллейбуса темно,
так темно, что повторяешь снова:
за окном троллейбуса окно
черного автобуса ночного.

Как живешь, душа моя, Низги,
до сих пор тебе не надоело:
мужу компостировать мозги,
солидолом смазывая тело.