Хуан Валера - Испанские повести рассказы

— Ее везут на бойню… На мясо для разных господ, для попов, для индианцев [172] Индианцы — так называли в Испании людей, отправлявшихся в Новый Свет (Вест-Индию) в надежде разбогатеть. .

— Прощай, Кордера!

— Прощай, Кордера!

И близнецы с ненавистью смотрели на железную дорогу, на телеграфный столб — символ того жестокого мира, который теперь пожирал их — друга, товарища игр и молчаливых ласк, отбирал у них Кордеру, чтобы превратить ее в лакомства для богатых обжор…

— Прощай, Кордера!

— Прощай, Кордера!

Прошло немало лет. Пинин стал взрослым парнем, и его взял к себе на службу король. Шла карлистская война. Антон Чинта был арендатором у помещика из побежденного лагеря, и не к кому было обратиться за помощью, чтобы признать Пинина негодным к военной службе. Да он к тому же был крепок, как молодой дубок.

В один пасмурный октябрьский день Роза одиноко стояла на лугу Сомонте. Она ждала, когда пройдет пассажирский поезд из Хихона, увозивший ее единственную любовь и привязанность — ее дорогого брата. Вдалеке просвистел паровоз, затем в ложбине показался поезд и, словно молния, промелькнул мимо Розы. Подбежав к самой насыпи, чуть не падая под колеса, девушка разглядела в вагоне третьего класса новобранцев, которые кричали и размахивали руками, прощаясь с мелькавшими рощицами, родными полями и лугами, с оставленной дома зазнобой. Их везли на братоубийственную войну, умирать за короля и за идеи, которых они совсем не понимали. Пинин, перегнувшись из окна вагона, протягивал руки навстречу сестре; близнецы почти коснулись друг друга. И сквозь скрежет колес и неистовые крики новобранцев Роза различила родной голос брата, который, рыдая, выкрикивал, словно охваченный далеким горестным воспоминанием:

— Прощай, Роза! Прощай, Кордера!

— Прощай, Пинин! Прощай, мой родименький!

Пинина увозили туда же, куда когда-то увезли старую Кордеру. Его увозил все тот же далекий мир. Мясо коровы — для обжор, для индианцев; частица ее самой — пушечное мясо для безумных честолюбцев, для удовлетворения чужого тщеславия!

Так с болью в сердце думала бедная девушка, глядя, как исчезает вдали поезд. Его печальным, тоскливым гудкам вторило эхо, оно отзывалось в каштановых рощах, в долинах, в горах…

Теперь она осталась совсем одна! Вот когда, вот когда луг Сомонте стал настоящей пустыней.

— Прощай, Пинин! Прощай, Кордера!

С какой ненавистью смотрела Роза на усыпанное шлаком полотно железной дороги, с каким гневом взирала она на телеграфный столб! О, как права была Кордера, не желая даже приближаться к нему! То был чужой, враждебный мир, отнимавший у людей самое дорогое. Невольно Роза прислонилась головой к телеграфному столбу, который, словно победный штандарт, возвышался на вершине луга Сомонте. В сердце сухого соснового дерева ветер пел свою металлическую песнь. Вот теперь Роза понимала ее. То была песнь печали и одиночества, слез и смерти…

В трепетном дрожании проводов Роза, казалось, слышала далекие стенания, рыдающий голос, уносимый безостановочно мчавшимся поездом:

— Прощай, Роза! Прощай, Кордера!

Дон Фермин Сальдуа, едва достигнув разумного возраста, — а ум его созрел необычайно рано, — все свои помыслы устремил к одной цели — делать деньги. Как известно, закон воспрещает малолетним заниматься коммерцией, но это препятствие дон Фермин сумел обойти: подкупив старика Время, он с величайшей поспешностью перескочил через детство, отрочество и юность прямо в тот возраст, когда человек становится полноправным членом общества. Достигнув совершеннолетия, герой наш стад прикидывать в уме, не причитается ли ему дополучить что-либо за прошлое теперь, когда он введен в права in integrum [173] Вполне, целиком ( лат. ). . Куда там! Ни гроша не задолжал ему ни один смертный, ибо в искусстве прибыльно торговать — в тех узких пределах, которые отводил ему до сих пор закон, — он не имел себе равных. Так мало значило для него то время, когда он еще не мог заключать контрактов, а следовательно, не мог и ворочать крупными делами, что он почти позабыл невинные годы детства и отрочества с их сладкими иллюзиями, которым, он впрочем, и не предавался, дабы избежать их прискорбной потери.

Дон Фермин никогда не терпел убытков, а потому, хоть и был набожен и даже суеверен, как мы увидим дальше, упорно не желал учить молитву святому Антонию [174] У католиков существует поверие, будто святой Антоний, если ему помолиться, помогает найти потерянное. .

— К чему, — говорил он, — раз я уверен, что никогда ничего не потеряю?

— Пусть так, — возразил ему однажды на это приходский священник, когда Фермин был уже взрослым мужчиной, — но как бы вам не потерять… вашу душу!

— Придет время, я и об этом позабочусь, — отвечал Сальдуа. — Сейчас не до того. Вы увидите, отец мой, что я и в самом деле ничего не теряю. Как говорится, всему свой черед. За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Уж я-то знаю, что к чему!

Из воспоминаний детства лишь одно доставляло удовольствие Сальдуа: с ранних лет он обладал особым даром делать деньги. Он умел извлекать монету решительно из всего и не сомневался, что в любом предмете обязательно содержится хоть несколько реалов: сумей лишь его скрутить, и тебе удастся их выжать.

Памятуя это, он с детства сходился с самыми испорченными мальчишками, которые курили, играли в карты и крали из дому деньги или ценные вещи. Он водил с ними компанию не для того, чтобы подражать им, но чтобы вовремя их выручить, когда они, проигравшись, окажутся вдруг на мели и потребуется вернуть взятые у родителей деньги или выкупить заложенные вещи. Фермин в таких случаях ссужал их необходимой суммой, но… помощь его была отнюдь не бескорыстна. Уплату процентов гарантировало ему превосходство его кулаков; он осмотрительно давал взаймы лишь тем, кто был слабее его, и держал своих должников в постоянном страхе.

Но вот наконец он стал взрослым и весь отдался своей страсти. «Делать деньги»! — вот что составляло для него единственную прелесть жизни.

Дон Фермин был своего рода Сократом от коммерции. Сократ, сын повивальной бабки Фенареты, унаследовал искусство матери, но только в области духовной: он помогал рождению мысли. Сальдуа же был акушером барыша из тридцати процентов.

Все зависит от взгляда на вещи: скаредность Сальдуа была своего рода гениальностью, ибо он поистине был гением наживы. Сначала он состоял только пайщиком одного банкирского дома, но вскоре обзавелся собственным банком и в короткий срок стал самым дерзким, самым хитрым и самым удачливым банкиром в округе, не теряя, однако, при этом осторожности. Дальше — больше. Кредит его вышел за пределы местных операций, а потом за пределы провинции и даже страны в целом. Он вел крупные дела за границей, слава его распространилась по всему свету… Сам же он, пристально следя за всеми сделками на мировом рынке, безвыездно жил в одном и том же городе, где лишь по необходимости окружил себя роскошью, как торговец выставляет напоказ товары в витрине. Он отстроил себе дворец, огромный дворец, окруженный садами, и, когда счел уместным, выписал из Парижа и Лондона роскошную обстановку, а случилось это, когда ему исполнилось пятьдесят лет. В этом возрасте он все чаще стал задумываться над тем, что называл в глубине своей души еще одной сделкой .