Петр Радченко - На заре

Василий с улыбкой покосился на него и тоже забрался в тень.

Ели молча.

После обеда старик лег под возом и, положив руки под голову, тотчас захрапел. Василий прилег рядом с женой, закрыл глаза. Сладкая дрема охватила его, и он впал в забытье. Через час Калита толкнул его в бок:

— Годи валяться, председатель!

Голос разбудил и Галину.

И опять по длинному полю черной лентой потянулась новая борозда…

Прошел день. Усталое солнце закатилось за пылающий горизонт. В наступающих сумерках ярко светились огни костров. Дым оседал в оврагах, стлался по бархатным загонам, длинными шлейфами тянулся к Кубани.

После ужина Калита снял засохшие за день постолы и, поставив их у края борозды на влажной земле, промолвил:

— Хай тут за ночь отойдут, а то стали как железные. — Он лег на рядно рядом с возом и сразу уснул.

Василий поместился с другой стороны воза и, поглядывая на далекие мерцающие звезды, долго гомонел с женою, прижавшейся к нему.

Калита проснулся чуть свет, сбросил с себя овчинный тулуп, пошел за обувкой.

— Василь! — окликнул он зятя. — Ты моих постолов че брал?

— Нет, — отозвался тот, поднял Голову.

— Куда же они запропастились? — недоумевал старик, шаря вокруг глазами. — Я же оставил их вот тут.

Подошел Василий. Постолы он увидел на дороге, шагах в тридцати от воза.

— Ты гля! — вскричал Калита — Оце так «отошли»! Только поворозки [755] Поворозка — тесёмка, шнур. — прим. Гриня да задники остались. Тьфу, наваждение какое! Це их собаки съели. В чем же я пахать буду? Придется тебе, Галька, домой идти за чеботами.

После операции Ропоту стало лучше. А в воскресенье Анисья, получив разрешение у врача, вошла с детишками в небольшую палату. Логгин Прокофьевич лежал у открытого окна. Голова у него была острижена, опухоль на выбритом лице уже сошла, но мешки под глазами еще не расходились, губы хранили следы отеков.

Анисья осторожно поправила подушку, села на скамейку, а детишки, все четверо, мал мала меньше, сгрудились в изголовье, не спуская взгляда с отца. Логгин Прокофьевич улыбнулся им, проговорил тихо:

— Слушайте маму.

— А мы и так слушаем! — хором ответили дети.

Анисья стала рассказывать о своих домашних заботах, о том, что земля у нее не пахана и не сеяна, да и хлеба осталось на несколько дней и взять его неоткуда. Она указала на ребятишек и со слезами добавила:

— Чем буду кормить их? Ще зимы нету, а мы уже голодаем. Бачишь, какие все худющие.

— Не плачь, — сказал Логгин Прокофьевич. — Я скоро выдюжаю… и все у нас наладится… Вот.

Гришатка вытер рукавом полотняной рубашки нос и, поглядывая то на отца, то на мать, внимательно слушал их разговор.

— Ты бы к Норкину сходила за помощью, — посоветовал Логгин Прокофьевич. — Он же зараз председатель ревкома.

Анисья безнадежно махнула рукой:

— Откуда он возьмет ту помочь? Разверстку — и то не выполняет. Станица после Хвостикова без хлеба осталась.

— Хлеб у богатеев есть, — сказал Логгин Прокофьевич. — Василь слабоватый председатель. Ему нужно кулаков потрусить, а он… Вот.

Вечерняя заря угасала, но в монастырской церкви богослужение не прекращалось. На клиросе пел хор. Монахини и послушницы усердно молились перед иконами, били земные поклоны. Церковь сияла огнями лампад и свечей. Игуменья нетерпеливо поглядывала на священника и дьячка, с трудом сдерживала зевоту.

К ней бесшумно подошла мать Иоанна.

— Что случилось? — обеспокоенно спросила игуменья.

— Мавра снова в монастыре.

Игуменья с тревогой оглянулась по сторонам, приказала шепотом:

— В подвал ее!

Выйдя из церкви, надзирательница подозвала к себе мать Сергию, стоявшую у монастырской стены, спросила:

— Ну, где Мавра?

— Только что в лес подалась, — ответила мать Сергия.

— Изловить, изловить ее надо! — распорядилась мать Иоанна, — Мирона и конюхов послать ко мне.

Мать Сергия подобрала длинные полы черной мантии и, переваливаясь с боку на бок, как утка, пустилась к общежитию.

Мирон не заставил долго ждать себя. Прибыв с конюхами, он снял картуз перед надзирательницей, промолвил:

— Я вас слушаю, матушка.

— Мавру надо изловить, — сказала мать Иоанна. — Она где-то тут поблизости в лесу. Не мешкайте!

Мирон почесал затылок:

— Да… темновато уже… У нее одна дорога, а у нас десять. Ищи-свищи…

— Не рассуждай! — прикрикнула на него мат Иоанна.

Мирон надел картуз, кивнул конюхам:

— А ну-кася, пошарьте тут, на окраине леса, да токо без шуму.

Конюхи выбежали со двора, скрылись в лесу. Игуменья в сопровождении Мирона и надзирательницы вышла за монастырскую ограду, бросила с гневом:

— Сколько раз я приказывала вам задержать сумасшедшую. Это же ходячая агитация против нас.

Вскоре на опушке леса показалось несколько темных фигур. Мирон, вглядываясь в сумерки, сказал:

— Кажись, ведут.

— Слава тебе господи! — перекрестилась мать Иоанна.

Держа Мавру под руки, два конюха подвели ее к игуменье.

— Определите ее, матушка, — обращаясь к матери Иоанне, распорядилась игуменья. — Да не забудьте накормить, она ведь голодная.

Мавра рванулась к ней и, брызгая пеной, закричала диким голосом:

— Это ты велела убить моего сыночка! Черти припекут тебе на том свете пятки!

— Ведите ее! — приказала игуменья.

Конюхи потащили несчастную в подвал, заперли на засов.

В церкви закончилось богослужение, и монашки толпой повалили в общежитие. Мирон закрылся в своей комнатушке, зажег свечу на маленьком столике.

«Да… не жисть, а кутерьма какая-то пошла, — подумал он. — Энто над Маврой учинить расправу замышляют, не иначе, нечистые души!..»

В открытую форточку донесся вопль Мавры. Мирон почувствовал, как у него забегали мурашки по спине. Несколько минут он стоял у окна, затем вышел во двор. Там стояла полнейшая тишина. Вокруг ни души.

Мирон прокрался вдоль забора, отгораживающего сад от двора, и очутился у подвала, осторожно отодвинул засов. Дверь открылась. Мавра прислушалась, выждала немного, потом, неуверенно поднявшись по каменным ступенькам, вышла из подвала.

Утром в станице Передовой был собран митинг. У ревкома, на площади, быстро росла толпа. В ней сновали белые офицеры, которые открыто агитировали казаков против Советской власти и против продразверстки. Площадь бурлила, как море в ненастную погоду.

Из ревкома вышел Оглобля, поднялся на трибуну. Это был высокий, крепкого телосложения мужчина лет сорока, с черной курчавой бородой и густой шевелюрой. Тысячи глаз устремились на него…