Петр Радченко - На заре

Во дворе Калиты наблюдалась та же самая суетня. Денисовна развесила на веревке одежду, слежавшуюся в сундуке, приступила к стряпанью.

Оставив дочь у плиты под открытым навесом, она ушла за соседкой.

Галина села на низенькую скамейку, положила охапку соломы в огонь. Из трубы повалил густой черный дым, волнистой косой расстилался по плоской крыше навеса, падал на землю и снова поднимался. Охваченная тревожной мыслью о женихе, девушка была в отчаянии. Ей хотелось сейчас же уйти из дому или же забиться в какой-нибудь отдаленный, скрытый угол и не показываться до тех пор, пока все не забудут о свадьбе; но желания ее оставались только желаниями, серьезного же решения, как это сделала ее меньшая сестра, она не предпринимала — не такой у нее решительный характер, как у Сони. С одной стороны, она боялась ослушаться, огорчить отца, а с другой стороны, не знала, чем все могло кончиться…

Со сковороды, на которой шипели пирожки, поднялся сизый дым, пахло сожженным маслом. Но Галина была отключена от всего внешнего мира и занята лишь своими думами, терзавшими ее душу. Машинально подкладывая в плиту солому, она, видимо желая отвлечься от тяжелых дум, замурлыкала тихим голосом:

С двумя соседками возвратилась мать. Увидев дым, поднимавшийся со сковороды, на которой жарились пирожки, она всплеснула руками и закричала:

— Ой, Галька! Чего ж ты сидишь?

Галина встала и, растерянно глядя на пирожки, застыла на месте. Соседка открыла чугун, покачала головой и с улыбкой сказала:

— И тут горит что-то.

— То вергуны [165] Вергуны — хворост. , кума, — сказала Денисовна. — Вынимайте их.

Галина взяла сито, побежала в хату.

— Ты глянь, что наделала, — сокрушаясь, говорила Денисовна. — Все пирожки погорели.

От едкого дыма слезились глаза. Галина вернулась с сырыми пирожками, передала их матери.

С ветряка приехал Калита. Галина открыла ворота, и он въехал во двор, выпряг лошадь. Сгрузив с подводы два мешка муки, вошел в хату. Галина последовала за ним и, все еще надеясь на его жалость, со слезами кинулась ему на шею, вновь начала просить не выдавать ее за Григория. Но отец, строго придерживаясь своего обычая (он всегда говорил в таких случаях: не дав слова — крепись, а дав — держись, требовал такого же порядка и от всех в своей семье), был и на этот раз неумолим, снова пригрозил дочери ремнем.

Не желая торчать у нее перед глазами в эти минуты, он сел на лошадь, поехал к Молчунам. Однако чувствовал себя неспокойно. Ему порой становилось и жаль дочку, но было и обидно на нее, что она, не считаясь с ним, решила поставить его в неловкое, дурное положение, нарушить традиционный его порядок, создавший ему славу самого порядочного человека в станице, и он проговорил вслух:

— А что касаемо того, что она задумала «откинуться» от жениха, то я этого не допущу. Молода еще, не понимает, что батько ей добра хочет. Потом поумнеет, будет благодарить меня. А зараз не беда, что трошки поплачет. Я ведь лучше бачу, что хорошо и что плохо. Правда, Гришка чуток топорный парень, ну и что ж. Не все красивые родятся. Зато богатый хозяин. Не дарма [166] Не дарма — не даром, не зря. — прим. Гриня говорят: на рябом хлеб сеют, а на гладком к ветру ходят. Все дело в привычке. Поживет и освоится, приобвыкнет, будет добре.

Он вспомнил про меньшую дочь, Соню, которая также не хотела выйти замуж за Василия Бородулю.

«А что было бы, ежели б Соня пошла за Василия, то и проче? — спрашивал он себя в тревоге. — Не миновать бы ей ходить теперь в солдатках, а то и вовсе осталась бы вдовой. Да и сколько набралось бы позору из-за того, что он у Врангеля… — Подумав, старик возразил себе: — Это бабушка еще надвое сказала. Коли б женился на ней, то, возможно, и не пошел бы туда. Но Гришка дома. Причины нет ему отказывать».

Лошадь, видя, что хозяин совсем забыл про нее, шла неторопко, изредка отфыркиваясь от дорожной пыли, щекотавшей ноздри.

Наконец Калита оглянулся по сторонам, произнес вполголоса:

— Что-то я дюже замешкался…

Он толкнул чалую в бока, и та, зачастив ногами, пошла быстрее, потом перешла на рысь.

Выехав на западную окраину станицы, старик свернул налево и, миновав несколько казачьих дворов, подъехал ко двору Молчуна, в центре которого возвышался громадный с нависшей кроной кудрявый дуб, отбрасывавший на запад широкую тень. В глубине двора стоял на высоком кирпичном фундаменте большой дом, обшитый досками и выкрашенный в темно-зеленый цвет. Крыша его после ночной росы уже просохла, ярко блестела оцинкованным железом на горячем солнце. Тут же на широкой площади двора размещались и другие постройки: длинная дощатая конюшня, три амбара, коровник и половня, подкатник, в котором хранились сельхозмашины. За домом был сад и огород.

Калита остановился у закрытых ворот с полукруглым верхним обрезом, не спеша слез с лошади, заглянул в калитку. Во дворе разноголосо залаяли черные, бурые, серые и пегие псы, бросились к старику.

Прибежал Григорий, отогнал собак и, улыбаясь во весь рот, поздоровался с тестем, взял у него повод и, ведя за собой лошадь, проводил старика во двор. Калита смерил его глазами, потупил голову: Григорий и действительно был неказистым, совсем некрасивым парнем, одно лишь было у него достоинство — это молодость да праздничная одежда: шевровые сапоги, новые шаровары, белая вышитая рубашка, казачий пояс с вызолоченным набором и черная курпейчатая кубанка. Но лицо, лицо-то! Никудышнее.

Григорий оставил тестя у дома, повел лошадь в конюшню.

На крыльцо вышел Молчун. Неторопливо поправив под казачьим поясом льняную рубашку, он грузно застучал сапогами по гулким деревянным ступенькам, раскачивающейся походкой спустился вниз, важно произнес:

— А, Яков Трофимович, час добрый, милости прошу. — Он наклонился к нему и, указав глазами на сына, с улыбкой шепнул: — Мой Гриша дюже хвалил твою дочку. Говорит, и хлеб она печет какой-то особый.

Калита усмехнулся в бороду, пожал плечами:

— Да… Научилась у матери.

Молчун пьяно хихикнул, хвастливо подмигнул:

— А коли сын доволен, то и мне под стать.

Проходя через веранду, Калита снял шапку, поклонился женщинам, занимавшимся приготовлениями кушаний к свадьбе, последовал в дом. Но тут в полутемном коридоре с ним повстречалась Меланья Аристарховна, отвесила поклон, сказала:

— Оце добре, сват, шо вы приихалы. Надо договориться, как будем гулять свадьбу.

— Договоримся, стара, обо всем договоримся. — Молчун поднял руку, давая ей понять, чтобы не мешалась в их мужской разговор.

Меланья Аристарховна направилась в летнюю кухню.

Молчун и Калита вошли в обширный светлый зал с деревянным крашеным полом, застланным половиками. Сват окинул глазами старомодную мебель: гардероб, буфет с посудой, круглый стол посреди зала, мягкий диван, кресла, обитые темно-синим плюшем; увидел гобелены на стенах, портреты умерших родителей Молчуна, фотографии, в западном левом углу — киот с большими и малыми иконами.