Василий Федоров - Канареечное счастье

— Пойдем ко мне в кабинет, я должен тебе кое-что объяснить. Мать не должна этого слышать.

И когда за ними закрылась дверь и лысый Некрасов взглянул со стены миндалевидными, немного пьяными глазами, отец наклонился к уху Кравцова и прошептал еле слышно:

— Знаешь ли ты, что такое венерические болезни?

Кравцов почувствовал, что краснеет.

— Знаю, — ответил он шепотом. — Это когда мужчина и женщина. Когда кожные болезни и лечение сальварсаном.

— Ого, — удивился отец. — Ты уже знаешь такие тонкости?

— Но я читал об этом только в газетах, — смущенно признался Кравцов.

Он глядел отцу прямо в глаза по своей давней детской привычке, и тот вдруг смутился и полез в карман за платком.

— Ну и вот, — сказал отец. — Ну и так далее. Впрочем, ты знаешь, и незачем больше об этом говорить.

Они постояли немного друг перед другом. И в это короткое мгновение Кравцов неожиданно увидел, как постарел за эти годы отец, как за то время, что он изучал в гимназии Пунические войны, у отца поредела и поседела сплошь борода, а у глаз появились сиреневые мешочки. Но в окне успокаивала осенняя синева, успокоительно пошатывалось полуоблетевшее дерево, все говорило за то, что нечего вообще опасаться и ведь не может отец вдруг ни с того ни с сего… грешно даже думать. Отец совершенно здоров… совершенно…

Из тех дней остался в памяти теплый осенний вечер, вокзальный перрон, за которым открывалось туманное поле, и потом все сдвинулось, побежало, а в открытое окно пахнуло масляным дыханием локомотива, и вот проскочила мимо железнодорожная будка, прошелестев осыпающимся садом, из земли дугой поднялась крутая насыпь, и телеграфные столбы полезли вверх, как туристы; вот земля превратилась уже в вертящийся диск, по которому заскользило освещенное ярко окно. Поезд несся по ровной степи навстречу потрясающим годам, невиданным событиям, всему тому, что навсегда отторгло от дома и понесло, завертело, закружило в просторах Российской империи, Российской республики и Союза Советских Республик…

Комната была найдена. После продолжительного торга с веселым и живым стариком румыном, который даже прищелкнул языком, взглянув на влюбленную пару, после того как он перечислил все достоинства будущего жилища, плутовски подмигнул Наденьке и покровительственно похлопал по спине Кравцова ладонью, сговорились на ста двадцати леях в месяц. И как всегда в житейских делах, Кравцов остался в стороне: говорила и торговалась Наденька. Он стоял у окна и, глядя на облупившийся подоконник, на коричневую царапинку в виде римского «с», думал с оторопелой радостью, что отныне этот подоконник уже их собственный подоконник и царапинка тоже их собственная, что здесь, в этой комнате, начнется иная счастливая жизнь и что даже, закрывая на секунду глаза, он все же слышит голос Наденьки, следовательно, все это происходит на самом деле.

— Послушай, — сказала Наденька, возвращая его в действительность. — Хозяин говорит, что умывальника у него нет. Мы должны будем сами… И вот здесь я решила поставить кровать. Как ты находишь?

Он хотел сказать, что находит все изумительным, но не ответил и только молча ей улыбнулся.

— А тут мы пристроим кухонный стол, — деловито рассуждала Наденька. — Жаль только, что я ничего не умею готовить. Но я научусь, погоди. У меня даже имеется где-то рецепт шоколадного торта.

Потом веселый старик повел их вдоль коридора и, остановившись у узкой двери, распахнул ее перед ними важно-комичным жестом. Внезапно Кравцов увидел интимное бесстыдство эмалированной посудины с откинутым назад коричневым дубовым кольцом.

— Буна, — сказал румын, любуясь смущением влюбленных.

Он даже дернул за висящую сбоку деревянную ручку, продемонстрировав игрушечный рев водопада, и наконец визгливо расхохотался. Тогда с судорожной поспешностью Кравцов сунул ему в руку задаток за комнату, боясь, как бы он не показал Наденьке и ему что-нибудь еще более… «Хоть интимнее уже, кажется, нет ничего», — промелькнуло у него в мыслях. Наконец они выбрались на улицу, в золотисто-пыльный простор пустыря. Солнце стояло низко над крышами, сверкая в электрических проводах подрагивающими тире. Посреди осенней лужайки важно расхаживал фиолетовый грач.

— А ведь хорошо здесь, — сказал Кравцов. — Я всегда любил такие тихие городские окраины. Ты посмотри только, как синеет в том месте небо.

— Да, — ответила Наденька. — Синеет… И я покрою стол не скатерью, а клеенкой. Так гораздо практичнее. Ты не находишь?

— Нахожу, — согласился Кравцов. — И здесь совсем деревенский воздух.

— Деревенский, — подтвердила охотно Наденька. — Клеенка стоит к тому же недорого…

Они оба остановились, словно по безмолвному уговору. На востоке, за пустырем, в потемневшем грифельном небе, лежало серое облако; внизу, на земле, уже сеялся легкий предвечерний туман, в котором двигались люди.

— Погоди, стой так, — сказала Наденька. Она привстала на цыпочки и поцеловала его, слегка оступившись на неровной почве, так что колени их встретились. — Ну, а теперь пойдем.

Они пересекли пустырь, щурясь от малинового блеска трамвайных рельс. На углу улицы автомобиль рассветил ранние фонари; уже поблескивала вверху одинокая звезда.

— Знаешь, мне кажется, — сказала Наденька, — будто мы были с тобой вечно вдвоем. Будто мы всегда любили друг друга. — Она тесно прижалась к нему плечом. — Ведь ты меня не бросишь, Коля? — спросила она совсем неожиданно.

Кравцов даже приостановился:

— Я? Брошу тебя?

— Ты можешь увлечься другой. Когда-то я читала об этом. Он ушел от нее и оставил ее с грудным ребенком.

— Неужели ты думаешь?.. — почти задохнулся Кравцов. — Чтобы я тебя… И чтобы с грудным… О, Наденька!

Он вдруг ясно представил себе эту жуткую картину. И, поддаваясь грустной нежности, он увлек Наденьку в ближайшую подворотню:

— Поверь мне. Я прекрасно знаю, что недостоин тебя. Скорее ты сама можешь покинуть меня с грудным ребенком.

— Ну что ты! — вспыхнула Наденька. Но, взглянув на него, она улыбнулась. — Ты был бы замечателен с ребенком на руках.

Выйдя из подворотни, они смешались с толпой. Было уже темно. Навстречу плыли по воздуху малиновые угольки папирос.

— Я должна заехать сегодня к Леночке, — сказала Наденька, останавливаясь на углу улицы. — И вот что… Позаботься о шаферах. Ведь не забывай, что уже скоро…

Но слова ее заглушил звон подходившего трамвая. Ярко освещенное окно, вздрогнув, остановилось.

— За этим дело не станет, — проговорил Кравцов, помогая ей взойти на подножку вагона. — У меня есть кое-кто на примете.

— Нет, только двух, — ответила Наденька.

— Да, хорошо. И я завтра же…

Но она уже не могла его слышать.