Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— Должен ты уши заткнуть. Помнишь, в окно заглянули и увидели женщину дивной красы, ткала она пряжей нетленной, и пела она за работой. Того ж, кто вошел, угостила напитком забвенья и жезлом волшебным своим обратила в свинью…

— Должен ты уши заткнуть!

(— Одиссей, Одиссей, умираю! Помоги мне!)

— Залепить, залепить.

— Нет, нет, не позволю! Я жажду услышать напев.

— Твоя мать будет ждать понапрасну, не увидишь вовек своих милых.

— Жажду слышать пенье сирен!

(— Что это, Одиссей, что за звук отдаленный? Смерть сулящий, сладостный звук…)

— Заткнуть, всем уши заткнуть!

Как только настало затишье, и судно спокойней пошло, и пенье почудилось вновь, так старый сказал Еврилох:

— О Одиссей, этот воск я размял для тебя!

— А ты, Еврилох богоравный?

— Я…

— Нет, Еврилох, сохрани для себя этот воск, что на долю мою приготовил. Залеплять себе уши не стану.

— Одиссей! Ты, изведавший…

— Я пенье сирен хочу слышать.

— Ты, кто лотос…

— Так надо, чтоб я — я услышал. Мне нужно все видеть и знать. Иль столько морей я прошел, чтоб ничего, ничего не видеть, не слышать? О Еврилох, ты не знаешь, как мучит меня тот мой промах, что лотоса я не отведал.

— Одиссей, о доме подумай! О Телемаке, о Пенелопе почтенной. Что станется, если?..

— Привяжете накрепко к мачте.

— А если ты взмолишься, чтобы тебя отвязали?

— Затянете узы покрепче.

(— Ах! Ничего я не слышу! Воск этот мерзкий в ушах! Грохочет, грохочет, грохочет все мирозданье… Одиссей? Что же это? Что делают с этой веревкой? К мачте хотят привязать… Тебя… о боги, теряю рассудок! Сводит с ума это гуденье в ушах!)

Вообразим теперь судно, кораблик, по водам далеким скользящий туда, где сирены. Вихрь, словно страсть, прямо к острову правит ветрила. Вихрь, хотение моря, сотрясающий дрожью его необъятное, мягкое тело. И люди на судне, бесстрастные люди, что невозмутимо хлопочут и правят кормилом с залепленными ушами. И море грохочет, грохочет: вливается в грохот звучание чудного пенья. Словно б вечные сновидения моря явились в напеве, зовущие в бездне забыться, в безвременье кануть в пучине. О смертные, вы, кто живет сновиденьями жизни, могли бы вы хоть заподозрить, что лучшие сны есть на свете? Вящие, вящие сны?

Работают люди на крошечном судне, им пенье не слышно. Но есть человек, что не занят работой, что слушает, слышит. Есть тот, кто упивается песней, как пчела ароматом далеких сластей, и, обуреваем желаньем, не может глаз оторвать от развевающихся над утесом волос, от форм, обрисованных тайно, в которых возможно женские плечи и груди, облитые солнцем, представить. Ах, этот дикий, дикий, маняще-дикий напев! Первозданный и свежий, будто б доносится он из далекого детства иль из более давних времен, из существованья иного, которое чище, природней, в сравненье с которым и жизнь уже нежить. Вообразим же недвижного, в слух обращенного — как волны бросают корабль, а он что чурбан, что судно, что мачтовый столб, ноги притянуты к мачте, руки завязаны сзади, и так ушибает волна, словно б узы держат на уровне вод, и тело его, мускулистое, полунагое, корчится исступленно. И слышит, слышит и криком кричит:

— Отвяжите! Негодяи, злодеи, отпустите меня!

— О, уйдем, ускользим, и тогда не услышу вовеки!

— Отвяжите! Освободите! Отпустите!

— Как давит веревка! Каждый жгут режет тело, не давая внимать песнопенью. Отвяжите хоть руки: лицо окатило соленою пеной, хочу отереть. В глазах потемнело, не вижу того, чего жажду! Больно! Больно! Отвяжите! Заноза вонзилась мне в ногу!

— Что за прок нам домой возвращаться, в унынье? Ах, не слышите вы, вам не слышно все то, что я слышу!

— Страшно как! Дай я воск извлеку, чтоб ты слышал! Еврилох! Еврилох!

— О, если б вам слышать, как мне!

— Как глуп я был, о, как безумен! Здесь, здесь я привязан! К ненавистному этому дереву! Ненавистное! как дубина циклопа, такое! Здесь останусь привязан, сейчас, о, сейчас! Тупица, тупица! Уйдем, ускользнем, больше вовек не услышу!

— Еврилох, старикашка, глупец! О, я не слышу, уже еле слышу, чуть слышу! Собственных криков не слышу за грохотом моря. О, как безбрежно, куда ни взгляни, и грохочет, грохочет, а я, привязанный к мачте, все дальше лечу невозвратно мимо острова чудных соблазнов!

— И сам я себя привязал! Я сам приказал, чтобы просьбам моим не внимали.

— О, зачем я все слышу, один среди смертных, на вечные муки! Ничто жизнь моя по сравнению с этим. И так суждено мне все дальше грести, грести мимо счастья! О, Тантал!

— Нет, нет, не пугайтесь! Я ничего не хочу! Ничего, в чем опасность таится. Забудьте про все, что наплел я! Зачем вы подходите с новой веревкой, не надо, не нужно, умен я, плохого себе не желаю. Речи мои — только гнев, возбужденье… Лишь шутка… К Зевсу! Верьте же мне! Не причалю, не высажусь, это пустое, пустое! Ведь рвусь я домой… ждет она… отвяжите лишь руки, чтоб узы не резали так, чтоб отер я соленые брызги, лишь ногу одну отвяжите, — занозу извлечь.

— Остановись, рулевой! О, как летит это судно! Я не в силах услышать напева! Ужасно!.. только на миг!.. Улетает… Зевс! Ах, это бессилье! Остановитесь! Велю! Возненавижу! Всех покараю!

— Ай, ай! Я не в силах услышать напева!

Остров сирен давно позади, корабль отдыхает, утихомирились волны. Одиссей на высокой корме восседает на тряском сиденье и глядит в далекие дали.

— О Еврилох, не слышишь ли звука какого?

— Нет, Одиссей, уже ничего я не слышу.

— Ты вслушайся только, не слышно ли музыки дальней?

И снова он взгляд вдаль устремил, ничему не внимая, как тот, кто скорбит.

— Он думает о Пенелопе, — сказали матросы, — о женщине достопочтенной, которая ждет за тканьем под высокими балками.

Позднее Одиссей в одиночку причалил к острову, где Калипсо, что красивей всех смертных и прекрасней божеств, пожелала, чтоб стал он ей мужем. Но Одиссей целыми днями над морем стоял, глядя вдаль.

— Тоской обуян по своей Пенелопе, — думала Калипсо, и розовые щеки ее побледнели. — Глядит и глядит, не видно ли дыма от родного очага?

Однако в ту пору смотрел Одиссей не туда, где лежала Итака.

Позднее, когда пировал у царя Алкиноя, и старый Демодок пел в его честь, и царская дочь Навсикая бросала на гостя тайные взоры, задумчивым был Одиссей за трапезой пышной.

— О чем ты задумался, гость? — спросил Алкиной.

И Одиссей, словно тот, кто внезапно проснулся, взял себя в руки и стал расточать похвалы и трапезе, и дарам, и Навсикае.

Когда же достойная Пенелопа после долгой разлуки вернувшегося Одиссея заключила в объятья, странное что-то почувствовал славный герой. Ему показалось, что слышен напев издалека, и будто бы вновь он, привязанный к мачте, и видит, и слышит. Да-да, совсем ясно он пенье услышал, и узы тугие опять ему врезались в тело, и он на мгновенье забыл, что его обнимает стройная, благородная Пенелопа. И вновь он тоску ощутил, вновь заскорбил, что сам заставил себя привязать. Но здесь подавил в себе крик.