Джон Фаулз - Бедный Коко

– Несмотря на то, как они там поступают с ворами.

– Так я бы там этим не занимался. Только и всего. Надо ненавидеть, верно? А здесь есть много чего ненавидеть. Никаких трудностей. Ладно, ну они там много намудачили. Но по крайней мере они пытаются. Вот чего не терпят в этой стране люди вроде меня. Никто не пытается. Вы знаете, кто единственный здесь пытается? Дерьмовые тори. Вот это настоящие профи. Такие, как я, да мы рядом с ними – мелочишка.

– Мои друзья, владельцы этого коттеджа, не тори. Совсем наоборот. Как и я, если уж говорить об этом.

– Подумаешь!

Но сказано это было весело.

– Мы вряд ли подходим для наглядного удара по системе.

– Эй! Ты хочешь, чтобы я себя виноватым почувствовал или что?

– Только чуть яснее представили себе сложности жизни.

Он стоял и смотрел на меня сверху вниз очень долго, и я подумал, что мне предстоит новая порция его псевдомаркузианских – если это не тавтология – наивностей. Но внезапно он оттянул желтую перчатку и посмотрел на часы.

– Жаль-жаль. Было забавно. Верно. Ну, так. Предстоит мне длинный путь-путь-путь, а потому я сварю себе чашечку кофе. Лады? А ты, ты встанешь, не торопясь, оденешься. И поскачешь вниз.

Мои было убаюканные страхи мгновенно проснулись.

– Зачем мне одеваться?

– Мужик, я же должен тебя связать. А мы не хотим, чтобы ты простыл, пока будешь ждать, верно?

Я кивнул.

– Умница, мальчик. – Он направился к двери, но обернулся. – И, сэр, вам тоже кофе?

– Нет, благодарю вас.

– Чайку? Я запросто.

Я покачал головой, и он спустился по лестнице. Меня охватила слабость, шок оказался сильнее, чем мне казалось. И я понял, что пока вытерпел относительно приятную часть процедуры. Теперь мне предстояло сидеть связанным часы, и я не очень представлял себе, каким образом буду освобожден. Избегая отвлечений, я не переадресовал мою почту, и, значит, не стоит надеяться на появление почтальона. За молоком, как предупредила меня Джейн, я должен был ходить на ферму сам. И я не мог вообразить, зачем кому-нибудь понадобится заглянуть в коттедж.

Я встал и начал одеваться – и перебирать в уме заключения, к которым пришел относительно новоявленного Раффлса внизу. Его любовь к звучанию собственного голоса по крайней мере дала мне возможность составить впечатление о том, кто он и что он, хотя и довольно смутное. Где бы он ни родился, его средой обитания был Лондон – или, во всяком случае, очень большой город. Я не заметил никакого четкого намека на какой-либо местный диалект. Возможно, вопреки его гротескной манере выражаться это свидетельствовало. о происхождении отнюдь не из рабочего класса. Однако в целом мне казалось, что он вскарабкался выше, а не упал ниже. Он явно старался внушить мне, что имеет право претендовать на образованность. Я готов был поверить, что школу он кончил с отличием и, возможно даже, год проучился в каком-нибудь захолустном университете. Я подметил в нем много защитных механизмов, порождения разочарования, которые были мне знакомы по детям некоторых моих друзей.

Даже младший сын Мориса и Джейн (к крайнему огорчению его родителей, которые в характерной хэмпстедолиберальной манере были более чем терпимы к юношеской революционности) последнее время начал демонстрировать многие такие же выходки и ужимки. Бросив Кембридж и «полную бессмыслицу изучения права» (тот факт, что его отец – юрист, без сомнения, сделало такое отречение вдвойне приятным), он объявил, что будет сочинять фолк-музыку. После нескольких месяцев нараставшей обиды (насколько я понял от его родителей), что ему не выпал мгновенный успех на этом поприще, он удалился – если это подходящее слово – в Южный Кенсингтон в маоистскую коммуну, содержавшуюся упорхнувшей дочкой миллионера, разбогатевшего на недвижимости. Я пересказываю его карьеру не слишком серьезно, однако глубоко искреннее и понятное горе Мориса и Джейн из-за нелепого хаоса, в который Ричард превращал свою молодую жизнь, – не тема для смеха. Я выслушал рассказ о черном вечере, когда он, только-только бросив Кембридж, обличал их образ жизни и все, с ним связанное. Их две жизни борьбы за разумные и достойные цели, начиная ядерным разоружением и кончая сохранением платанов на Фицджон-авеню, им внезапно швырнули в лицо – и главным их преступлением (согласно Джейн) оказалось то, что они все еще жили в доме, который купили, когда поженились в 1946 году, за несколько тысяч фунтов и который теперь волей судеб стоил шестьдесят тысяч, если не больше. Люди их толка стали мишенью для всех сатириков, и, бесспорно, существует диссонанс между их приятным частным существованием и битвами за обделенных, которые они вели на общественной арене. Может быть, преуспевающему юристу не следует любить премьеры, пусть он и предоставляет свои профессиональные знания любой группе активистов, которой они потребуются. Может быть, советнику-лейбористу (каким много лет была Джейн) не следует увлекаться приготовлением обедов, достойных лучшего шеф-повара. Однако наихудшим преступлением в глазах Ричарда была их уверенность, что эта сбалансированная жизнь – интеллигентно-порядочная, а не слепо-лицемерная.

Хотя я сочувствовал возмущению Мориса, его обвинениям в эгоистичной безответственности, возможно, Джейн была более точна в своем заключительном диагнозе. Она считала, и, по-моему, верно, что, конечно, epater la famille [4] шокировать семью (фр.). играло роль в падении мальчика, однако подлинной раковой опухолью в нем и ему подобных был бескомпромиссный идеализм. Его так одурманили (или омарихуанили) видения артистической славы и благородный революционный образ жизни, что открывавшиеся перед ним реальные перспективы выглядели безнадежно омерзительными. Как очень удачно выразилась Джейн, он хотел взять Эверест за один день, но если на это требовалось два дня, он терял интерес.

Мой собственный образчик молодежного бунта решил свои проблемы всего лишь чуть более успешно – или, следуя извращенной логике, можно сказать, более убедительно, чем юный Ричард сего Красной Книжечкой председателя Мао. Он хотя бы сам себя содержал в финансовом смысле, пусть и на свой манер. Суб-субмарксизм был, разумеется, шуткой, всего лишь модным оправданием уже сделанного, на что немедленно указал бы и сам Маркс, милый старый буржуазный обыватель, каким он был.

Вряд ли стоит говорить, что в тот момент я не провел эту подробную параллель с Ричардом. Но я подумал о Ричарде, пока одевался, а едва подумал, как сразу счел его соучастником. Я уже искал объяснение тому, откуда юноша внизу мог знать о существовании коттеджа «Остролист». И чем больше я взвешивал, тем менее вероятным казалось, что молния ударила именно в него. Далее: он, очевидно, знал, что владельцы живут в Лондоне. Он мог бы получить необходимые сведения на ферме или в ближайшем баре, но он выглядел слишком умудренным, чтобы подвергать себя ненужному риску такого рода. Так почему бы ему не узнать про Мориса и Джейн из первоисточника – точнее говоря, от взбунтовавшегося юнца? Бесспорно, я никогда не замечал в Ричарде ни злопамятности, ни мстительности и не думал, что он сознательно подтолкнул бы кого-нибудь «сделать» собственность его родителей, что бы он там ни кричал им в момент кризиса. Но он мог разговориться об этом в своей компании юных претендентов на преобразование мира… и у меня имелось достаточно свидетельств, что мой собственный юный шутник воображает себя философом той же закалки. К тому же он только что проговорился о длинном пути, который ему предстоит. Это указывало на Лондон. Гипотеза эта меня шокировала, но выглядела она вполне правдоподобной.