Джордж Оруэлл - Скотский хутор

— Боксёр! — кричала она. — Боксёр! Боксёр! Боксёр!

Как раз в это мгновение морда Боксёра с белой полоской вдоль носа показалась у заднего окошечка фургона, точно он услыхал стоявший кругом гам.

— Боксёр! — кричала Кашка страшным голосом. — Боксёр! Выбирайся! Выбирайся поскорее! Тебя везут на убой!

Все животные подхватили крик: «Выбирайся, Боксёр, выбирайся!» Но фургон быстро ускорял ход и катил прочь. Было неясно, понял ли Боксёр, что говорила ему Кашка. Но мгновение спустя морда его скрылась из окошка, и послышался оглушительный грохот копыт внутри фургона. Боксёр старался выбиться из него. Было время, когда двухтрех ударов копыт Боксёра было бы достаточно, чтобы разбить фургон в щепы. Но, увы! силы его были не те, и через несколько секунд грохот копыт стал затихать и замер. В отчаянии животные стали взывать к двум лошадям, везшим фургон, прося их остановиться.

— Товарищи, товарищи! — кричали они. — Не увозите вашего брата на смерть!

Но глупые скотины, слишком невежественные, чтобы понимать, что происходит, только заложили уши и ускорили шаг. Боксёр больше не появлялся у окошечка. Кому-то пришла в голову запоздалая мысль побежать вперед и затворить околицу, но еще мгновение и фургон уже выехал из нее и стал быстро удаляться по шоссе. Боксёра больше не видели.

Три дня спустя было объявлено, что он скончался в больнице в Виллингдоне, несмотря на самый лучший уход. Фискал пришел сообщить эту новость остальным животным. По его словам, он присутствовал при последних минутах Боксёра.

— Это было самое умилительное зрелище, какое я когда-либо видел! — сказал он, приподнимая ножку и, утирая слезу. — Я был при нем до самого конца. И перед смертью, когда он уже едва мог говорить от слабости, он прошептал мне на ухо, что сожалеет о том, что умирает до того, как построена мельница. — «Вперед, товарищи!» — прошептал он. «Вперед во имя Восстания. Да здравствует Скотский Хутор! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав!» — Это были его последние слова, товарищи.

Тут Фискал внезапно переменил повадку. Он замолк на мгновение, а глазки его метнули подозрительные взгляды из стороны в сторону прежде, чем он продолжал.

До его сведения дошло, сказал он, что когда Боксёра увозили, распространился нелепый и злостный слух. Некоторые животные заметили, что на фургоне, который увез Боксёра, было написано «Живодер», и сделали из этого вывод, что Боксёра увозят на убой. Трудно поверить, сказал Фискал, чтобы кто-либо из животных мог быть так глуп. Ведь они же слишком хорошо знают, возмущенно воскликнул он, подрыгивая хвостиком и перепрыгивая с боку на бок, своего любимого вождя, товарища Наполеона! Объяснение этому очень простое. Фургон раньше принадлежал живодеру и был куплен у него ветеринаром, который не успел еще замазать старую надпись. Отсюда и ошибка.

Животные с громадным облегчением выслушали его. А когда Фискал пустился в красочное описание подробностей кончины Боксёра, великолепного ухода за ним и дорогих лекарств, за которые Наполеон заплатил, не думая об их стоимости, последние их сомнения рассеялись, и скорбь, которую причинила им смерть их товарища, была смягчена мыслью о том, что по крайней мере умирал он счастливый.

Наполеон самолично явился на собрание в следующее воскресенье и произнес короткое слово памяти Боксёра. Перевезти останки всеми оплакиваемого товарища на ферму для погребения, сказал он, оказалось невозможно, но он распорядился о том, чтобы большой лавровый венок с куста, росшего в фермерском саду, был возложен на могилу Боксёра. А через несколько дней свиньи собираются устроить торжественные поминки по Боксёре. Наполеон закончил свою речь напоминанием двух любимых изречений Воксёра: «Я буду трудиться еще пуще» и «Наполеон всегда прав» — каждому животному, прибавил он, не мешало бы взять эти изречения себе за правило.

В день, назначенный для поминок, из Виллингдона прикатил фургон бакалейщика, доставивший в фермерский дом большой деревянный ящик. В ту ночь слышалось буйное пение, за которым последовал шум яростной ссоры, и все это завершилось часов в одиннадцать оглушительным треском разбиваемого стекла. На следующий день в фермерском доме до полудня царила тишина, и прошла молва, что свиньям где-то удалось раздобыть денег на покупку еще одного ящика виски.

Проходили годы. Одна пора сменялась другой, протекали короткие жизни животных. Наступило время, когда не оставалось уже никого, кто бы помнил о старых временах до Восстания, кроме Кашки, Вениамина и нескольких. свиней

Манька умерла. Умерли Белка, Милка и Щипун. Джонса тоже уже не было в живых-он скончался в приюте для алкоголиков в другой части графства. Снежок был забыт. Забыт был и Боксёр — всеми, кроме тех немногих, кто знал его. Кашка превратилась в толстую старую кобылу; суставы ее начали костенеть, глаза имели наклонность слезиться. Она была на два года старше предельного возраста, но никто из животных так и не вышел в отставку. О том, чтобы отвести уголок пастбища для нетрудоспособных животных, давно уже перестали говорить. Наполеон был теперь зрелым хряком и весил пудов девять. Фискал был так жирен, что с трудом видел. Только старый Вениамин почти не изменился, лишь морда у него немного поседела, и после смерти Боксёра он стал еще угрюмее и молчаливее, чем когда-либо.

На ферме было теперь гораздо больше животных, для которых Восстание было лишь смутным преданием, передававшимся изустно, тогда как другие, которых купили, никогда даже не слыхали о нем. Не считая Кашки, было теперь на ферме три лошади. Все это были красивые, стройные животные, прилежные работники и хорошие товарищи, но очень глупые. Ни одно из них не могло выучить алфавита дальше буквы Б. Они принимали все, что им рассказывали о Восстании и о принципах скотизма, особенно от Кашки, к которой питали почти сыновнее уважение, но сомнительно было, чтобы они многое из этого понимали.

Ферма была теперь зажиточней и лучше организована; к ней прибавилось даже два поля, купленных у г-на Пилкингтона. Мельницу, наконец, благополучно построили, и у фермы была своя молотилка и свой элеватор для сена; были также выстроены разные новые службы. Уимпер купил себе шарабан. Мельницу, впрочем, в конце концов, не использовали для электрической энергии — ее употребляли для размола зерна, и она приносила хорошую прибыль. Животные трудились над постройкой второй мельницы: поговаривали, что, когда ее закончат, будут устанавливать динамо. Но о чудесах роскоши, о которых Снежок приучил животных мечтать — о стойлах с электрическим освещением и горячей и холодной водой, о трехдневной неделе — больше и помину не было. Наполеон объявил подобные идеи противоречащими духу скотизма. «Истинное счастье, — говорил он, — заключается в тяжелом труде и умеренной жизни.»