Константин Симонов - Живые и мертвые

– Я отвернусь. – Она подошла к окну и, приоткрыв штору, выглянула наружу. На улице было еще темно. – Чудак ты. Вчера не стеснялся, сегодня стесняешься.

– Да, уж вот так, – сказал он, одеваясь.

Он простучал сапогами на кухню, а она, продолжая стоять у окна, слушала, как он моется там под краном.

– Ну что же, – сказал он, вернувшись и вешая на спинку кровати мокрое полотенце. – Что бы там теперь со мной ни было, поверят, не поверят, пошлют на фронт или, самое худшее, – он сделал усилие, и голос его остался спокойным, – не пошлют, а адрес все-таки дай. Напишу тебе, как будет.

Маша смешалась. Что было ответить ему? Ответить, что завтра или послезавтра она улетит? Этого она не хотела. Не ответить? Этого она не могла.

– Ты сколько еще там, у себя в школе, пробудешь? – Он покосился на завязанные в скатерть вещи. – Это что?

– Вещи собрала, за этим меня и отпустили. – Маша не успела придумать, что солгать.

– А-а... Тогда понятно. Значит, на днях?

Она кивнула.

– Но адрес все-таки дай. Что там у вас, ящик или полевая почта?

Он оторвал угол от лежавшей на подоконнике пожелтевшей газеты, записал номер Машиного почтового ящика огрызком валявшегося на буфете карандаша, положил бумажку в карман гимнастерки и усмехнулся.

– Единственный мой документ на сегодняшний день.

Потом помолчал и, желая успокоить Машу, добавил:

– Может быть, из райкома удастся как-нибудь разыскать Серпилина, я тебе говорил про него.

Маша кивнула.

– Если только он жив и здесь, то может сказать обо мне. Мне сейчас все дорого.

– Я не могу представить, чтобы кто-нибудь не поверил тебе.

– А я могу. – Он в упор посмотрел ей в глаза своими постаревшими, какими-то странными, одновременно и добрыми и злыми глазами. И, не желая больше говорить о себе, спросил о ее брате: – Где Павел? По-прежнему в Чите?

– Да. Недавно прислал письмо.

– Бесится, что не воюет?

– Бесится... Слушай, Ваня, – сказала Маша, снова чувствуя сейчас его большим, а себя маленькой, – что будет с Москвой?

– Не знаю. Не берусь судить, не хочу врать, не представляю. Но что войну проиграем – не думай! А если думаешь – выбрось из головы! Все, что я тебе рассказал, правда. И я же тебе говорю: не проиграем войны! Ни за что!

Он сказал это с силой и, кажется, с тревогой за Машу: не поколебалась ли она по его вине?

– Нет, я и сама так думаю. – Маша поглядела ему прямо в глаза. – Я просто хотела проверить свое чувство.

Вдруг ее лицо стало отчужденным, далеким, и он сразу заметил это.

– Что с тобой?

– Машина пришла, я слышу.

Она поспешно надела шинель, оглянулась, пошарила по столу, нашла фонарик, порывисто сунула его в карман и только после этого, уже одетая, в шинели и ушанке, бросилась к Синцову на грудь и молча замерла на целую минуту, не в силах сказать ни слова.

А он за эту минуту, обнимая ее, пережил чувство полного отчуждения от всего, что было связано с ним самим, от всех своих бед, прошлых и будущих. У него остался один только беспредельный страх за Машу, за то, что она летит туда, к немцам, что это будет скоро и что никакая сила не позволит ему ни узнать, что там с ней, ни шевельнуть хотя бы пальцем, чтобы помочь ей...

– Может быть, ты проводишь меня до машины? – спросила она, отрываясь от него. – Она прямо за углом.

– Нет. Не хочу, чтобы твои видели меня. И вообще не надо ни с кем откровенничать, что ты встретилась со мной. Потом, когда, как говорится, снова выйду в люди, скажешь, если захочешь, а сейчас не надо. Ваше дело каверзное. Возьмут да и оставят тебя из-за такого мужа, – горько усмехнулся он и на секунду предательски подумал: «Вот бы и оставили».

– Не говори так!

Он еще раз быстро обнял ее, поцеловал, отпустил и даже подтолкнул к дверям. Маша, не оборачиваясь, взяла со стола узел и вышла в переднюю.

Но, когда она уже открыла дверь, он догнал ее, снова повернул к себе и спросил:

– Скажи, куда летишь? Хочу хотя бы представлять себе, где ты будешь.

– В район Смоленска, – сказала она.

– Будь осторожной, – порывисто, захлебываясь заговорил он. – Будь хитрой, как лиса, как черт, как дьявол, только не попадись к ним, умоляю тебя! Ты слышишь? Умоляю тебя! Я ничего не хочу, все не важно... все не важно... ничего не хочу, только чтобы ты была жива. Понимаешь, ты?!

Он, как сумасшедший, тряс ее за плечи и повторял эти слова, которые в другую минуту показались бы им обоим нелепыми.

Потом вдруг разом утих, улыбнулся, протянул ей руку и, подождав, пока она положила в нее свою, сжал ласково и крепко, но не до боли.

– До свидания, Маша! Машенька моя... Маша, Маша...

И, отпустив руку, повернулся и пошел назад в комнату.

Она торопливо захлопнула за собой дверь и побежала вниз.

Уже со двора она на бегу посмотрела на свое окно – оно было открыто настежь. В едва начинавшемся сереньком рассвете она смутно увидела лицо мужа. Он не махал ей руками и не кричал. Просто стоял у окна и молча смотрел ей вслед...

В десять утра того же дня Маша вошла в маленькую адъютантскую перед кабинетом начальника школы. Адъютанта не было: он куда-то вышел. Маша несколько минут подождала, вздохнула, обдернула на себе гимнастерку и постучала в дверь.

– Входите! – послышался голос изнутри.

Маша вошла, закрыла за собой дверь и сказала то, что уже привыкла говорить за три месяца пребывания в школе:

– Товарищ полковник, разрешите к вам обратиться?

– Здравствуйте, Артемьева. – Человек за столом оторвался от лежавших перед ним бумаг. – Что у вас ко мне?

– Личный вопрос, товарищ полковник.

– Сходите к комиссару.

– Комиссар уехал в Москву, товарищ полковник, а у меня срочный вопрос.

– Тогда садитесь, ждите. – И полковник Шмелев снова уткнулся в бумаги.

– Может быть, я вам мешаю, товарищ полковник? Я выйду, – сказала Маша.

– Если бы мешали, сказал бы, – не поднимая головы от бумаг, ответил Шмелев, и Маша, сев на стул у стены, стала ждать.

Полковник Шмелев был в школе человеком новым. Прежний начальник неделю назад исчез из школы, как говорили, улетел со специальным заданием, а на следующий день вместо него явился этот Шмелев. Он прибыл из госпиталя после ранения и быстро и ловко шнырял по коридорам школы на костылях, пробуя ступать на раненую ногу.

На второй же день он поразил слушателей своей удивительной памятью на фамилии и лица, а в общем, несмотря на это, не понравился Маше: по ее мнению, он был какой-то слишком веселый, разговорчивый и вообще легкомысленный для того дела, которому их здесь обучали. Разговаривая, он иногда смешно заикался, дергал головой и подмигивал. Маша знала, что это подмигивание вовсе не шутка, а последствие старой контузии, видела два привинченных к гимнастерке полковника ордена Красного Знамени, знала, что он ранен на фронте уже в эту войну. И все-таки у нее не лежала душа идти к начальнику школы. Если бы то, что она хотела рассказать, терпело до завтра, она непременно дождалась бы возвращения комиссара, редко улыбавшегося и мало говорившего. Он внушал ей больше доверия.