Стефан Жеромский - Пепел

Казалось, что в ночи слышен гомон древних кочующих орд, что во мраке слышна вечерняя молитва готов, идущих в Иберию. По пыльным полям Гаскони они идут на запад, на запад, к вечному солнцу. Они бредут из темных сырых пущ, с угрюмых безыменных равнин, из-за тысячи рек, из-за гор Германии в тот край, где солнце тонет в море. Они идут к вечному солнцу… Чей же бич выгнал их из лесных логовищ, которые они могучими дланями отвоевали у зверей? Враг ли, который сильнее волка и зубра, выжил их из родного гнезда? Кто несет перед ними бунчук, как знак грабежа, как призыв к насилию, кто несет разбойничий меч? Они встали из мрака земли, как огромные валы встают на морях, возникли над безмолвным простором, как тучи саранчи, и тянутся с шорохом, как непобедимое знамя молодости и силы. Они бредут по пескам, переходят вброд реки, текут через леса. Они пожрут плоды, посеянные другими на берегах теплых лазурных морей, отнимут жен и дочерей у неизвестных племен и поселятся на благовонных холмах кипариса, мирта и померанца.

«Мы идем по пути Карла Великого, [492]– грезилось Кшиштофу, – От Немана за Рейн, из германских краев в землю кельтиберов. [493]По пути императора…»

Кшиштоф никогда в глаза не видел императора, но теперь, во время ночных странствий, ему казалось, что он давно его знает. Как в песне, которая проспала тысячу лет, великий император был очень стар, он дошел уже до порога смерти, ему наверно больше двухсот лет. По стольким краям ступала его нога, столько ударов отразил он своим щитом, столько королей свергнул с престола… Когда же устанет он от этих кровавых деяний?…

– Никогда! – шепчут молодые уста, отвечая шуму деревьев.

– Лишь тогда, когда исполнятся чаяния народов и он свершит свое дело.

Вот прошли они уже сотни рек, шумный, суетливый Париж, сотню городов, вышли на гасконские равнины. Когда вставало утро, в небе они видели впереди сначала в дымке, а потом все ясней и ясней словно далекие тучи.

Но ветер не развеивал этих туч. Они все стояли. Золотистые полосы тянулись по ним, темные виднелись долы.

Сонные толпы солдат показывали друг другу этот далекий край и восклицали, что видят, наконец, Пиренеи. Цедро впивался глазами вдаль и искал в горах свой путь.

– Ронсеваль! – шептал он, улыбаясь светлым видениям песни, уцелевшей в то время, как народы погибли вместе со всеми деяньями их. Лазурное видение гор было прекрасно, как сама песнь о Роланде. [494]Они стояли, окутанные дымкой, смутные, как и песня. Глаз жадно ловил очертания их, с тревогой следя, не развеются ли они, не расплывутся ль меж тучами. Из этих поднебесных гор раздаются громовые звуки рога Роланда:

Сердце трепетало у Кшиштофа. Жаждой подвига пылала его душа, подвига Роланда и Тюрпина, совершаемого пеною смерти, подвига, который так любят вечно живые и вечно прекрасные песни, подвига, увитого плющом легенд и тоскою поколений обращенного в сказку. Он ехал верхом и грезил наяву. Ему грезились давно забытые слова, плывшие неведомо откуда:

Гордостью преисполнилась его грудь, зрели в ней, поднимались роем, кипели еще смутные величественные замыслы. Чувство отваги пронизало его душу и укрепило в ней все неодолимые стремления и порывы подобно тому, как чистый целительный воздух гор укрепляет тело человека.

В первых числах мая конница привислинского легиона достигла уже Байонны. Император жил в Байонне в замке Марра, держа при себе испанских королей Карла IV и Фердинанда VII. [495]Войск там собралось множество, а край был пуст. Дерзкие гасконцы даже на глазах у императора плохо снабжали армию. В окрестностях, ни по берегам реки Нив, ни по берегам Адура совершенно не было травы для лошадей.

Когда в город вошел и расположился надолго отряд улан, в котором было около тысячи сабель, интенданты совсем потеряли голову. На следующий же день утром рота улан была отправлена за фуражом в департамент Нижние Пиренеи, за Сен-Жан де Лю, в предгорья, к самой испанской границе. Травы там уже должны были быть высокие. Кшиштоф Цедро как один из солдат, прекрасно владевших французским языком, был назначен в этот фуражирный отряд.

Солдаты двинулись в путь, кое-как смыв с себя пыль, не успев даже посмотреть на город. Ехали по старой дороге, ведшей к Ируну. С правой стороны все еще тянулись дюны, песчаные холмы, заслонявшие горизонт, унылые, полукруглые волны и валы песка, кое-где поросшие кустами тамариска. Усталому отряду вспоминался родной можжевельник. За Сен-Жан де Лю горные цепи слева доходили уже до Юстарица. Надвигались сумерки, когда отряд выехал на первый высокий поворот дороги. От близких гор повеяло холодом.

В зареве заката солдаты увидели всю цепь снежных Пиренеев. На юге перед ними тянулась безграничная стена, как бы низвергаясь отвесными скалами, словно ее расколол удар молнии. На западе тянулась бесконечная линия Кантабрийских гор, превращаясь в полоску, в сизую дымку на лазурном небе, в сонное виденье, исчезавшее из глаз и пропадавшее вдали. Ближе тянулись синея темные отроги, покрытые исполинскими лесами приморской сосны, страна Гвипускоа.

Впереди на скалистом склоне высился замок и потрескавшиеся стены крепости Фуентеррабия. Темная красноватая круглая башня замка привлекла взор Кшиштофа. Удивительно страшной была эта одинокая башня на уступе скалы. Кшиштоф остановился и смотрел на нее, зачарованный безмолвной ее историей, дикой и неизъяснимо прекрасной ее дерзновенностью. В сиянье заката она вся рисовалась перед ним, старая крепость, стены которой столько раз обагряла кровь.

Кшиштоф привстал на стременах. Он не мог двинуться с места, ослепленный величием гор. Его придавило чувство изумления, чувство преклонения.

«Как велик, как силен и могуч человек! – думал он в страстном порыве. – Сколько свершил он на земле. Своей небольшой рукой он захватил всю безграничную цепь этих гор, которой не окинешь быстрым глазом, и замкнул ее, создав себе родину. Над бездонной пропастью и над высочайшей вершиной он простер свою длань. Фуентеррабия, безмолвно раскинувшаяся у подножия гор, была как знак орла или коршуна, льва или волка, выкованный в огромном диске герба.