Джин Стаффорд - Скверная компания

— Ты извини, — сказала она. — Меня от таких имен разбирает, как от щекотки. У нас в школе был один белобрысый, так его звали Дельберт Саксонфилд.

Я не обнаружила в этом никакой связи и обиделась: что тут смешного, если человека зовут Вандерпул. Но ведь Лотти была хоть и незваной, но гостьей, а мне не с кем было провести время, и раз уж она заговорила об игре, я предложила ей поиграть в мяч.

— Не–е, — промычала она.

Как оказалось, она вообще ни во что не умела играть, не умела и не хотела ничего делать. Единственным занятием, доставлявшим ей удовольствие, и к которому у нее обнаружились завидные способности, было воровство. Но тогда я этого еще не знала.

Играть во дворе мы не могли из‑за холодины и снега, и я стала перечислять подряд все комнатные игры, какие только знала. Каждый раз Лотти качала головой. Когда я дошла до триктрака, она ойкнула, будто у нее в животе свело, и предложила посмотреть мамин комод. Мне это не показалось странным, потому что я сама любила в нем рыться, и, ничтоже сумняшеся, повела ее в мамину комнату. Я любила запах лаванды в марлевых мешочках между замшевыми перчатками, носовыми платками и воздушными шарфами. Там была шаль, тонкая, будто сотканная из паутины. Характер мой не отличался мягкостью, и мама со мной хлебнула горя, но я всегда смягчалась, представляя себе, как она вальсировала на льду в этой шали в былые дни.

Мы осмотрели чулки, ночные сорочки, лифчики, бусы, мозаичные заколки, памятные пуговицы, которые пришивали на платья по торжественным случаям, черепаховые гребни и парик, который тетя Джой сделала из своих волос после того, как необдуманно их остригла. Мы были в восторге от синего эмалевого флакона для духов с попугайчиками и павлинами.

— Гляди, — воскликнула она, — шикарная штучка! Люблю такие.

Вдруг она заскучала и попросила:

— Пойдем отсюда. Поболтаем в передней комнате.

Я несколько растерялась: я как раз хотела показать ей нашу семейную реликвию, пудреницу с музыкой «Голубой Дунай», но согласилась. Мы вышли в гостиную. Лотти остановилась у зеркала и стала рассматривать свое отражение с таким вниманием, будто никогда себя раньше не видела. Потом она подошла к скамеечке у окна, опустилась на нее коленями и стала глядеть на дорогу к дому. Она все время держала руки в карманах своего бордового пальтишка, и только раз вынула немытые лапки, чтобы потереть нос: тогда я заметила, что ее карман оттопыривался, будто в нем лежал камешек. Теперь я знаю, что там был не камешек, а мамин флакон, но тогда решила, что она просто прячет руки от холода — я успела заметить, что она без перчаток.

Лотти говорила, не оборачиваясь ко мне и не сводя глаз с дорожки к дому. Она рассказала, что семья ее вот уже месяц, как переехала в Адамс из Маскоджи в Оклахоме, где ее отец работал тормозным кондуктором на поездах до Сан–Франциско, пока не заболел туберкулезом. А теперь они живут на западной окраине, в одном из жалких поселков, где ютились люди такие бедные и больные — почти в каждой развалюхе кто‑нибудь умирал от кашля — что, проходя мимо, я всякий раз краснела от стыда за свои крепкие ботинки, теплое пальтишко и завидное здоровье. Лучше б уж она не говорила, где живет. Но Лотти и не подозревала, что положение ее семьи должно вызывать сострадание, и даже не без хвастовства сообщила мне, что ее мама готовит порционные блюда в кафе «Камани». Я знала это самое грязное, вонючее и темное заведение в городе. Там вечно собирались шахтеры с немытыми лицами и, набравшись красной бурды, затевали такие страшные драки, что приходилось вызывать шерифа. Смеясь, Лотти рассказала мне, что ее мама наполовину индианка, и, совсем расхохотавшись, сообщила, что у нее есть брат–придурок, который никогда не ходил в школу. Ей самой было уже одиннадцать, но она все сидела в третьем классе, потому что учителя имеют на нее зуб — вызывают к доске и всё такое, когда у нее просто сил нет. Школу она ненавидела: она ходила на Норт Хилл, а я на Карлейль Хилл, и поэтому раньше ее не встречала; особенно ненавидела она учительницу мисс Кудачи с головой, как сосновая шишка, которая уже прибила несколько человек своей линейкой. Лотти ходила в кино — только не про ковбоев или про обезьян, а там, где целуются и обнимаются. Люблю, рассказывала она, когда она там умирает на большой белой кровати с балдахином, а он заходит и говорит: «Не покидай меня, Маргарет де ля Мар!» Еще ей нравилось кататься на машинах, а больше всего она терпеть не могла тапиоки. (Папа называет ее «рыбий глаз». А еще он зовет взбитый крем «конской мокротой». Ненавижу его.) Она ненавидела кошек (Муфф сидела на камине, уставившись на нее, как сова), зато ей нравились змеи, кроме гадюк и гремучих — потому что они такие забавные, и она видела однажды, как козел сожрал консервную банку. Вшивое захолустье, медвежий угол — отозвалась она о нашем городе. Мне никогда раньше не случалось слышать такой бессвязной и бесстыжей болтовни, и я попыталась запомнить ее слово в слово. Лотти обещала зайти за мной как‑нибудь на днях, если только я смогу достать денег на трамвай — она терпеть не могла ходить пешком, и мне надо было гордиться, что она прошла всю дорогу от Арапаха Крик специально, чтобы навестить меня.

Торт на окне объяснял ее появление куда правдоподобнее, но я не придиралась. Эта решительная и дерзкая девчонка из Оклахомы поразила и восхитила меня неслыханной самоуверенностью, с которой она изрекала свои мнения. Конечно, Лотти Скок была неказиста с виду. Длинная и тощая, вся кожа да кости, настоящая уродина. На одежду ее стыдно было смотреть: ветхое тряпье не только плохо сидело на ней, но было невозможно грязным; ясно, что мылом и зубной щеткой она не злоупотребляла. Ее мелкие пожелтевшие зубы выщербились, как на старой ножовке, и я подумала, что она, наверно, жует табак, а в длинных и жидких волосах, должно быть, водились гниды. Но у нее был характер. Своей независимостью она напоминала мне бродячего пса, для которого дом там, где дают поесть, который блуждает сам по себе, но может, если захочет, стать вожаком своры. Держалась она отрешенно, ни разу не взглянула на меня, но дружелюбно называла «малышкой». Я была от нее в восторге и призналась в этом. Обернувшись, она улыбнулась мне, и эта улыбка, от уха до уха, как на детском рисунке, на мгновенье сделала ее лицо прекрасным, но тут же растаяла без следа.

— Порядок, малышка, ты мне тоже нравишься, — ответила она и подарила мне пристальный и одобрительный взгляд глаз цвета грязи.

— Слушай, малышка, ты меня сильно любишь?

— Больше всех на свете, кроме шуток!

— Хочешь, давай дружиться?

— Давай! — воскликнула я, подумав: «Вот тебе, Вирджил Мид, вот тебе, жирный визгливый кабан!»