Джин Стаффорд - Скверная компания

— Порядок, малышка, будем друзьями.

И она протянула мне руку. Мне пришлось подойти, чтобы пожать ее, потому что она так и осталась сидеть на скамеечке у окна. Рука была сухой и холодной, а пожатие — крепким, и в нем ощущалось куда больше костей, чем дружелюбия.

Лотти опять оглянулась, окинула взглядом дорожку и тротуар, а потом тихо спросила:

— Ты можешь стащить?

— Стащить? — я сразу не поняла, о чем она. Может, стащить ее со скамеечки? Такую замухрышку! Конечно, я могла, но удивилась, зачем ей это нужно.

— Ну, наколоть что‑нибудь в магазине?

Я опять не поняла, и Лотти скривилась от моей глупости. У нее лопнуло терпение.

— Ну, украсть, раз ты простых слов не понимаешь!

Она выкрикнула это так громко, что Муфф спрыгнула с камина и возмущенно вышла из комнаты.

Я была восхищена и испугана до смерти.

— Воровство — грех! — сказала я. — Тебя за это посадят.

— Иш‑ка–библ! Стану я переживать, грех это или не грех, — дернула плечиком Лотти. — Не дождутся они меня зацапать. Не таких вокруг пальца обводила. Это же весело, малышка, тырить, это — как праздник! Я тебя научу, малышка, не дрейфь.

Она нахально подмигнула мне и усмехнулась. Ну и улыбочка! Хоть снимай с лица и вешай на стену.

— А если не хочешь, — добавила она, — так мы не подружимся. Потому что я никаких других игр терпеть не могу. «Замри!», «Палочки–скакалочки» — гадость!

Сомнения терзали меня: я ходила в воскресную школу и уже слышала о нравственности; старый ворчун судья Бэй, находивший высшую радость в том, чтобы карать грешников, был другом моего отца и однажды прочитал Джеку лекцию о преступных наклонностях, когда, зайдя к нам в гости, увидел, что тот подсматривает ответ в задачнике. И все же я пришла в восторг от возможности совершить такую неслыханную шалость. Ведь, если подумать, я еще не уклонялась с пути истинного и ругалась лишь для того, чтобы хоть немного скрасить его убийственную монотонность. Я понимала, что Лотти не бросает слов на ветер, и что я смогу дружить с ней лишь на ее условиях. Само собой, она обходилась без помощников и обойдется без них до конца своих дней, и хотя я вся дрожала, как осиновый лист, а сердце мое отчаянно колотилось, ответила:

— Я буду дружить с тобой, Лотти.

— Порядок, Вандерпул, — сказала Лотти, вставая со скамеечки. — Я бы на твоем месте, малышка, об этом не трепалась. Я бы не стала рассказывать мамочке и папочке, и всем соседям, что собираюсь в субботу прогуляться с Лотти Скок в город и прибарахлиться колечками и браслетиками. Поняла, малышка?

И она, скорчив зверскую рожу, провела пальцем по горлу.

— Я никому не скажу. Честное слово.

— Значит замётано, — ухмыльнулась Лотти. — Будешь у трамвая в два часа. Принесешь деньги на двоих в оба конца. Я не собираюсь лезть на эту сучью гору пёхом после того, как мы проиграемся.

— Хорошо, — ответила я.

Откуда я возьму двадцать центов? Видно, придется начать воровать, еще до того, как Лотти меня научит. Лотти стояла лицом к центру комнаты, но глаза у нее, видно, были на затылке, потому что она вдруг крутнулась к окну: мама и Тэсс шли по дорожке.

— Через черный ход, — едва успела шепнуть я, как ее не стало.

Дверь, которая всегда визжала, на этот раз не издала ни звука. Я даже не почувствовала, как Лотти открыла и закрыла ее. Не заметила я и того, как за долю секунды она успела снять стеклянную крышку и вытащить наш семейный торт на шесть персон.

Со среды до пятницы я не находила себе места и не давала покоя другим. Мама, обнаружив пропажу торта, выругала меня за ротозейство. Она сразу догадалась, что торт увел какой‑то бродяга; ей и в голову не пришло, что это я могла его слопать: я вообще ничего добровольно не ела (кроме сырой картошки, которую просто обожала), и с самых пеленок мое кормление задавало родителям немало мороки. Сначала я было решила устроить маме рёв с корчами и так отстоять свою правоту: от рёва и корчей у меня выступали вены, я становилась вся синяя, заходилась, и свет мерк в глазах моей мамочки. Но потом я передумала и повела себя осмотрительней. Я ответила: «Просто я ничего не слышала. А если бы слышала, то ты бы хотела, наверно, чтобы я вышла в кухню, и грабитель искромсал меня ножом на тысячу кусков. Ты бы не стала меня хоронить, ты бы меня выбросила на помойку! Знаю я кто здесь свой, а кто — чужой!»

Слезы обиды, а не гнева хлынули у меня из глаз, я вслепую добралась до спальни, которую делила со Стеллой, бросилась на кровать и затряслась в беззвучном необъятном вселенском плаче. Тут мама и Тэсс побежали за мной и стали жалеть меня, и говорить, как они меня любят. А я говорила, что неправда, а они повторяли, что любят. И вот у меня разболелась голова, как бывало всегда после плача, мне принесли аспирин и холодную тряпку на голову, а когда Джек и Стелла вернулись домой, то должны были вести себя тихо. Джек сказал:

— Кис Вандерпул самый хитрый хорек во всей Америке. Чего бы ей не выскочить и не заорать: «Руки вверх!» Тот бы не пальнул.

А мама ответила:

— Ша, ты ведь хочешь, чтобы твоя сестричка выздоровела.

Муфф, не ведая еще, что ее место занято Лотти, пришла и, свернувшись у моего бедра, вкрадчиво замурлыкала; мне было приятно, что она ушла из комнаты до того, как Лотти сделала свое предложение, и в благодарность я погладила ее противную голову.

Дальше — пуще. Мама обнаружила пропажу флакона и целыми днями только о том и говорила. Ей, к счастью, не пришло в голову, что духи украли — она думала, что сама куда‑то их засунула — но эта мономания стала действовать на нервы папе, а он срывал зло на всех нас. Но поскольку причиной всему была я, совесть стала терзать меня раскаленными клещами, и я почувствовала, что без истерики мне уже не обойтись. На второй день я трахнула вилкой по столу и завопила: «Если не перестанете грызться, я себя удушу! Вау–вау–вау–вав!» Я заложила уши пальцами, плотно зажмурила глаза и взвизгнула на весь город: «Заткнитесь!» Тут у меня оборвалось дыхание, и я стала синеть. Папа быстренько извинился передо всеми, а мама сказала, что, право, не стоило столько переживать из‑за такой безделицы, которая просто дорога ей как память — она ведь только на себя досадовала за рассеянность и больше об этом словом не обмолвится.

Никогда раньше я не слышала, чтобы у нас в доме столько говорили о кражах и тортах, об Оклахоме (обычно об Оклахоме у нас раз в сто лет не вспоминали) и дешевых лавках, как в те несколько дней. Раз я сама совершила ужасную ошибку и ляпнула Стелле, что не мешало бы прибарахлиться.

— «Прибарахлиться?» — воскликнула она. — Ты хочешь купить что‑нибудь в мелочной лавке? Откуда только у тебя такие слова?

Хуже всего было в пятницу вечером, накануне моей встречи с Лотти Скок, когда судья Бэй зашел к папе сыграть в безик. Судья — высоченный страшила, разодетый, как галантерейный магазин (его твердые манжеты почему‑то напоминали мне наручники), выглядел так, будто готов вынести обвинительный приговор всему миру, кроме себя самого. До игры он завел с отцом беседу о распущенности студентов нашего колледжа.