Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

— У него не все дома, знаете ли, — едва выговорил Джонас, бледнея. — Не обращайте внимания, что бы он там ни говорил. Я бы не удивился, если б он понес даже бог знает какую чушь. Вы не обращайте на него внимания, никто не обращайте. Я не обращаю. Мне отец велел о нем заботиться — и довольно. Что бы он там ни говорил и ни делал — я о нем буду заботиться.

Ропот восхищения пронесся среди провожающих (включая в это число мистера Моулда и его весельчаков) при этом новом доказательстве великодушия и добрых чувств со стороны Джонаса. Но Чаффи более не подвергал эти чувства испытанию. Он совсем притих и, как только его оставили ненадолго в покое, забрался снова в карету.

Выше уже упоминалось, что мистер Джонас побледнел, когда поведение старого клерка привлекло к себе общее внимание. Однако его испуг был кратковременным, и он скоро пришел в себя. Но не эту единственную перемену можно было в нем наблюдать в тот день. Любопытные глаза мистера Пекснифа подметили, что ему стало легче, как только они выехали из дома, направляясь в скорбный путь, и что по мере того как церемония подвигалась к концу, Джонас мало-помалу возвращался к прежнему своему состоянию и внешнему виду, к прежней милой манере держать себя, ко всем приятным особенностям разговора и обхождения, — словом, он вновь обрел самого себя. Уже когда они сидели в карете, по дороге домой, а еще более, когда они туда возвратились и увидели, что окна открыты, в комнаты впущен свет и воздух и удалены все следы недавно совершившегося события, мистер Пексниф убедился, что имеет дело с тем же Джонасом, которого он знал неделю тому назад, а не с Джонасом последних дней, и добровольно расстался с только что приобретенной в доме властью, не сделав ни малейшей попытки удержать ее и сразу же отступив на прежние позиции покладистого и почтительного гостя.

Миссис Гэмп возвратилась домой к торговцу птицами, и в ту же ночь ее подняли с постели принимать двойню; мистер Моулд отлично пообедал в кругу своего семейства, а вечером отправился развлекаться в клуб; катафалк, простояв довольно долго перед дверью развеселого кабака, потащился к конюшне; все перья были убраны внутрь, а на крыше сидели двенадцать красноносых факельщиков, и каждый держался за грязный колышек, на котором в торжественных случаях развевались страусовые перья; траурные бархаты и шелка были заботливо уложены в шкафы — для будущего нанимателя; горячие кони успокоились и притихли в своих стойлах; доктор, подвыпив на свадебном обеде, позабыл уже и середину истории, так и недосказанной им до конца, — церемония, происходившая всего несколько коротких часов назад, нигде не оставила по себе такого заметного следа, как в книгах гробовщика.

Даже на кладбище? Даже и там. Ворота были заперты, ночь выдалась темная и сырая, и дождик тихо падал на гниющий чертополох и крапиву. Вырос еще один новый холмик, которого не было здесь прошлой ночью. Время, роясь как крот под землей, отметило свой путь, выбросив наверх еще одну кучку земли. И это было все.

есть глава о любви.

— Пексниф, — сказал Джонас и, сняв шляпу, посмотрел, не завернулась ли на ней полоска черного крепа, а потом, успокоившись на этот счет, снова надел ее, — сколько вы намерены дать за вашими дочерьми, если они выйдут замуж?

— Дорогой мой мистер Джонас, — воскликнул любящий родитель, простодушно улыбаясь, — это единственный в своем роде вопрос!

— Ну, нечего там разбираться, единственный или множественный, — возразил Джонас, не слишком благосклонно глядя на мистера Пекснифа, — отвечайте или оставим этот разговор. Одно из двух.

— Гм! Этот вопрос, дорогой мой друг, — сказал мистер Пексниф, ласково кладя руку на колено своему родственнику, — осложняется разными соображениями. Что я за ними дам? А?

— Да, что вы за ними дадите? — повторил Джонас.

— Само собой, это будет зависеть в значительной степени от того, каких мужей они себе выберут, дорогой мой юный друг, — сказал мистер Пексниф.

Мистер Джонас был явно разочарован и не нашелся, что еще сказать. Ответ был удачный и с виду казался весьма глубокомысленным, но такова уж премудрость простоты!

— Уровень требований, предъявляемых мною к будущему зятю, — сказал мистер Пексниф, помолчав немного, — весьма высок. Простите меня, дорогой кой мистер Джонас, — прибавил он с большим чувством, — но я должен сказать вам, что вы сами тому виной, если требования мои прихотливы, капризны и, так сказать, играют всеми цветами радуги.

— Вы что этим хотите сказать? — пробурчал Джонас, поглядывая на него все более и более неодобрительно.

— Поистине, дорогой мой друг, — отвечал мистер Пексниф, — вы имеете право задать такой вопрос. Сердце не всегда похоже на монетный двор, где хитроумные машины превращают металл в ходячую монету. Иногда оно выбрасывает слитки необыкновенной формы, какие трудно даже признать за монету. Однако золото в них — чистой пробы. По крайней мере этого достоинства не отнимешь. В них золото чистой пробы.

— Вот как? — проворчал Джонас, с сомнением качая головой.

— Да, — произнес мистер Пексниф, все более вдохновляясь своей темой, — золото чистой пробы. Уж если быть вполне откровенным с вами, дорогой мистер Джонас, я бы хотел найти двух таких зятьев, каким вы станете со временем по отношению к какому-нибудь достойному человеку, способному оценить такую натуру, как ваша, и тогда — не думая о себе самом — я назначил бы моим дочерям приданое, какое только позволят мне мои средства.

Это было сказано решительно и как нельзя более серьезно. Но кто станет удивляться тому, что мистер Пексниф, после всего что он видел и слышал о мистере Джонасе, говорил серьезно на такую тему: на тему, которая способна тронуть медом красноречия даже суетные уста гробовщика!

Мистер Джонас молчал и, погрузившись в размышления, любовался видами. Оба джентльмена сидели на наружных местах и ехали по направлению к Солсбери. Мистер Джонас сопровождал мистера Пекснифа домой, чтобы на несколько дней переменить обстановку после перенесенных им испытаний.

— Ладно, — сказал он, наконец, с подкупающей прямотой, — предположим, вам достанется такой зять, как я, что же дальше? Мистер Пексниф сначала взглянул на него с неописуемым удивлением, которое затем мало-помалу сменилось грустной игривостью.

— Тогда я знаю, чей это был бы муж! — сказал он.

— Чей? — сухо спросил Джонас.

— Моей старшей дочери, мистер Джонас, — отвечал Пексниф, прослезившись. — Моя дорогая Черри — это моя опора, мой посох, моя сума, мое сокровище, мистер Джонас. Тяжело с ней расставаться, но это в природе вещей! Когда-нибудь я должен буду расстаться с ней и отдать ее мужу. Я это знаю, мой дорогой друг. Я приготовился к этому.