Василий Быков - Пойти и не вернуться

— Ну как, греешься? — заботливо спросил он, придвигаясь поближе. Голос его прозвучал совсем не так, как на пойме, — это был совсем другой голос, с нотками доброты и сочувствия, каким его Зоська привыкла последнее время слышать в лагере.

— Греюсь, — сказала она.

— Скоро согреешься, — пообещал он. — Это я знаю. Как-то заночевал осенью. Дождь шел, промок, сухой нитки не было. А в стогу все обсохло. Лучше, чем на печке в избе. Помнишь Заглядки? — вдруг спросил он без всякой связи с их сегодняшним происшествием, и она улыбнулась.

— А, Заглядки? Как же... Такие вечеринки устраивали там!..

— Вечеринки на славу. Кузнецов это любил. Умел повоевать и погулять любил.

— Так молодой был.

— Молодой, да. Двадцать четыре года.

— Кажется, когда все было. А уж нет ни Кузнецова, ни многих, — горестно вздохнула Зоська.

— Кто знает, может, и нас скоро не будет.

— Нет! — зябко встрепенулась Зоська. — Не хочется об этом думать. Нельзя об этом. О другом надо.

— Это верно, что о другом, — согласился Антон. — Но о чем ты ни говори, как ни отвлекайся, а это в тебе сидит, как присохло. Как хвороба какая.

— Шумит все, — тихо сказала Зоська.

— Ветер. Шуметь долго будет. Зато нас не слышно, заглушает.

— Все равно страшно. Тише надо.

— А ничего. Тут нигде никого.

Оба, замолчав, прислушались, но действительно вокруг было тихо, лишь снаружи глухо шумел в сене ветер. Завернутые в кожушок Зоськины ноги стали понемногу согреваться, влажная ткань исподнего помалу теплела, нора набиралась человеческого духа, и усталость сладкой волной расходилась по утомленному телу девушки.

— А знаешь, — сказал вдруг Антон, и она разомкнула смежившиеся было веки, хотя в абсолютной темноте все равно ничего не было видно. — Я помню, как ты была одета. Там, в Заглядках. На тебе было голубое платье в цветочках. Правильно?

— Правильно, — просто ответила Зоська. И платье в цветочках, и тот, единственный с ним танец под балалайку, когда Антон лихо выхватил ее из группы девчат и минут десять молча кружил по избе, она хорошо помнила и теперь радостно удивилась, что это самое вспомнил и он.

— А танцевала ты ладно. В удовольствие.

— Так и ты... Ладный танцор.

— Любил девчат покружить.

— А теперь не любишь?

— Теперь не до того. Теперь самого война закружила.

— А ты это... Забыла, откуда ты родом?

— Да я из Восточной. Борисов, город такой, слыхала?

— Это за Минском, кажется?

— За Минском. А ты местная?

— Из Скиделя. Двадцать восемь километров от Гродно.

— Знаю. Ходил в сентябре. Почти до самого Гродно добрались. Бобики там нас пугнули. В Лососне. А ты с мамой жила?

— С мамой и старшей сестрой. Замужней. А свояка немцы весной расстреляли.

— Хорошо еще, что вас не тронули. Мать и теперь там?

— Там, где же ей быть. С весны не видела, прямо душа чернеет. Как она там?..

— Надо повидаться. Туда же идешь? — спросил он и примолк.

Зоська вся подобралась в темноте.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю.

Трудно задышав, Зоська не ответила, и он сказал, как о само собой разумеющемся:

— Что же ты — почти дома будешь и мать не навестишь? Так не годится.

— Знаешь, не совсем дома. Да и другие дела есть.

— Ну, знаю, надавали тебе заданий, надо выполнять. Но и о себе подумать не грех, — сказал он и зевнул. — У меня тоже в Скиделе есть знакомый. Бывший дружок даже.

— Живет там?

— Живет.

— Где, на какой улице? Может, я знаю?

— Нет, ты не знаешь. Он человек новый.

— Ну новых я, конечно, не знаю. Которые приехали в тридцать девятом, те не очень знакомы. Я же перед войной в Новогрудке училась.

— Я и говорю: не знаешь, — сказал Антон.

Зашуршав сеном, он переменил положение и вдруг положил руку на ее плечо. Она испуганно-зябко вздрогнула, сделав слабую попытку отстраниться, но отстраниться было некуда.

— Не надо...

— Теплее будет. А то ты в моем кожушке, а мне...

— А тебе холодно?

— Ну так, знаешь... Не очень, но все-таки.

Она промолчала, и он удобнее обнял ее рукой за плечи. Его большое и сильное тело источало приятное для нее тепло, и она, притихнув, почти обмерла под его рукой.

— Экая ты малышка! — переходя на шепот, сказал он с заметными нотками нежности. Ей вдруг стало смешно — никто не называл ее малышкой, — была она хотя и невысокого роста, но крепко сбитой, ловкой девчонкой.

— Я не малышка, — сказала она. — Я, знаешь, сильная.

— Да ну?

— В самом деле. Могу повалить. Даже такого, как ты.

— Как я?

— Ну.

Кажется, это было уже слишком, она шутливо преувеличивала, потому что чувствовала исходившую от него угрозу и неумело пыталась противостоять ей.

— Что, Дозорцев научил? — заинтересованно спросил он. — Самбо?

— Да, самбо.

— Гляди ты! Ну и разведчица!

— А что? Разве плохо?

— Нет, почему же? Еще бы оружие. Но оружия небось не дали?

— Разведчику не обязательно оружие. Лучше хорошие документы.

— Это конечно.

— А у тебя есть документы? У меня какой-то аусвайс потрепанный. Как бы не влипнуть с ним.

— Потрепанный — это хорошо. Надежнее потрепанный.

— По аусвайсу я Аделаида, понял? — сообщила Зоська. — А тебя как по документу?

— А все так же: Антон Голубин.

— А разве не заменили? Полагается же заменить имя и фамилию.

— Зачем менять? У меня документ незаменимый. — Он тихонько двинул бедром. — Револьвер системы «наган».

— Ой! — удивилась Зоська. — Как же это? А вдруг проверка?

— На случай проверки это понадежнее твоего аусвайса.

Унимая дрожь, Зоська настороженно примолкла — то, что у Антона оказалось оружие, ей не понравилось. Зачем оружие?

Так бы они спокойно пробирались проселками, выдавая себя за селян из какой-нибудь дальней деревни, в случае задержки и обыска — в карманах ничего подозрительного, как и учил Дозорцев. А тут — наган! Как бы через этот наган не провалить задание и самим не погибнуть.

— А в штабе там знают, что ты с наганом?

— Я сам лучше знаю, с чем мне идти.

— Ой, я боюсь...

— А ты не бойся. Ты на меня положись. Уж мы как-нибудь, — проговорил он игриво и, сжав ее плечи, вдруг поцеловал возле губ.

— Ой! Ты что?

— Ничего, ничего... Знаешь, после той встречи утром я не мог себе места найти.

— Это почему? — в сладком предчувствии спросила Зоська.

— Потому. За тебя испугался.

— О, дурачок! Ну чего ты? — ласково сказала она, невольно прижимаясь к его широкой груди. — Я уже не маленькая. Уже ходила в Михневичи. Помнишь, как там Стукачева повесили?

— Михневичи что? Михневичи тогда рядом были. А тут километров тридцать. По прямой если.

— Так ты за меня испугался? — переспросила она, блаженно улыбаясь в темноте. Это его признание показалось ей таким странным и таким сладостным, что она захотела снова услышать его.