Йенс Якобсен - Нильс Люне

И душа ее преклонилась перед могущественным, судящим Творцом, горько опечалилась о Боге, преданном на поругание и распятом. и смиренно и смело метнулась к новому союзу с телом и кровью тайного Бога евхаристии.

Пастор ушел; к полудню он вернулся и соборовал ее.

Силы убывали, вдруг вспыхивая, как догорающее пламя. Еще в сумерки, когда Нильс последний раз обнял ее, чтоб проститься с ней, пока не надвинулась смертная тень, она была в полном сознании, но любовь, сделавшая счастье его жизни, погасла в ее взгляде, она уже была не его, уже прорастали крылья, она стремилась только к своему Богу.

К полуночи она умерла.

Потом настало трудное время; время взбухло враждебной громадой, каждый день стал бескрайним полем пустоты, каждая ночь — преисподней воспоминаний. Лишь месяцы спустя, на исходе лета, пенный, сумасшедший поток печали прорыл на дне его души русло, по которому покатила тяжкие, медленные воды горькая река тоски.

Тогда–то, придя однажды с поля, он нашел своего мальчика совсем больным. Ему уже несколько дней нездоровилось, и последнюю ночь он спал неспокойно, но никто не придал этому значения; теперь он лежал в постельке, весь в жару, и стонал от боли.

Тотчас послали в Варде за врачом, но дома у него никого не оказалось, и пришлось ждать. Настал вечер. Врача все не было.

Нильс сидел у постельки; каждые полчаса высылал он кого–нибудь на дорогу посмотреть, не едет ли доктор. Он отправил верхового ему навстречу, но тот не встретил никого и поскакал прямо в Варде.

Напрасное ожидание помощи делало положение Нильса еще мучительней. Он смотрел на страданья своего мальчика. А тому становилось все хуже. В одиннадцатом часу случился первый припадок судорог, потом они стали повторяться, чаще и чаще.

Вскоре после часа ночи верховой воротился с известием, что никого не застал и, значит, врач будет не скоро.

Нильс противился отчаянию, пока можно было надеяться; теперь у него уже не было сил. Он вышел в темную комнату рядом с детской и стал смотреть в черноту за окном, вдавив ногти и деревянный оконный косяк; глаза его молили тьму о надежде, все существо его напряглось в ожидании чуда, — но вот настала ясность и тишина, и с этой ясностью в душе он отошел от окна, налег грудью на стол и зарыдал без слез.

Когда он вернулся в детскую, у ребенка были судороги. Ом смотрел внимательно, точно принимал казнь, на сжимавшиеся ручонки с синими ногтями, на стеклянные глаза, выкатывавшиеся из орбит, на искаженный ротик, на зубки, стучавшие, как железо о камень; это было ужасно, но все же не самое худшее. Но вот когда судороги отпустили, тельце расслабилось и отдалось счастью облегчения, а в глазки вдруг опять вступил страх новых судорог, и мольба о пощаде, и ужас, близкого, близкого мученья — и ничем нельзя помочь, ни всей кровью своего сердца, ничем, ничем!.. Тогда Нильс, грозя, поднял кулаки к небу, он схватил свое дитя с безумной мыслью бежать, и он бросился на колени, и взмолился Богу, который держит царствие земное в страхе карами и испытаниями, насылает нужду и болезни, страданья и смерть, который желает, чтоб всякая тварь трепетала перед ним, от которого нет спасенья ни в пучине морской, ни в недрах земных, Богу, который, когда ему заблагорассудится, топчет самое родное тебе существо, мучит и обращает в прах, из которого сам же его и создал.

С такими мыслями молился Нильс Люне Богу, бессильно простершись пред троном отца небесного, признавая, что только Его есть сила вовеки.

А мальчик мучился.

Перед рассветом, когда домашний врач въезжал в ворота, Нильс был уже один на свете.

Теперь осень, нет цветов на могилах кладбища, листья пожухли и гниют от сырости под деревьями Лёнборгорда.

По пустым комнатам бродит Нильс Люне в глубокой тоске. Что–то оборвалось в нем той ночью, когда умер мальчик, он утратил веру в себя, в силу человека сносить жизнь, как она ему дана. Существование стало призрачным, бессмысленно утекало, пропадало.

Что пользы называть ту молитву безумным, отчаянным криком отца в пустоту? Нет, он знал, что это было такое. Он соблазнился и пал; случилось грехопадение; он отпал от самого себя, от идеи. Слишком сильна оказалась над ним власть традиции; человечество столько тысячелетий взывало в горе к небесам, вот и он поддался наследственной привычке; а надо бы противиться ей, как пороку, ведь знал же он, что боги — вымысел, и отдался вымыслу, как в былые дни отдавался фантазиям, прекрасно сознавая им цену. Он не сумел нести жизнь, как она есть; хотел бороться за великую идею, а в разгар битвы изменил знамени, которому присягнул; ибо новое, атеизм, святое дело истины — чему все это служит, не мишурные ли это имена для единственного и самого простого: нести жизнь, как она есть! Нести жизнь, как она есть, — пусть складывается по собственным своим законам, и только.

Ему казалось, что жизнь его кончилась той страшной ночью; остаток — лишь скучные сцены, громоздящиеся за пятым актом, когда уже сыграна пьеса. Он может возвратиться к прежнему миросозерцанию, если ему вздумается, но падение произошло, а повторится оно или нет — значения не имеет.

В таком настроении он пребывал постоянно.

И вот настал ноябрьский день, когда умер король и нависла угроза войны.

Нильс поспешил покончить дела по именью и записался вольноопределяющимся в армию.

Тоску учений он выносил легко, так важно было ему, что он уже не лишний на земле, а постоянная борьба с голодом, насекомыми, неудобствами всякого рода, наполнявшая мысли только тем, что было рядом, почти веселила его, и здоровье его, пошатнувшееся за годы утрат, снова значительно окрепло.

Хмурым мартовским днем он был ранен в грудь.

Йерриль, врач в лазарете, позаботился о том, чтобы его поместили в небольшой комнате, где стояло всего четыре койки.

Один был ранен в позвоночник и лежал совсем тихо; у другого была рана в грудь, он лежал уже два дня и все бредил, быстро–быстро и не до конца выговаривая слова; третий, рядом с Нильсом, был большой, сильный крестьянин с круглым лицом; осколок гранаты засел у него в мозгу, и он не переставая, часами, каждую минуту поднимал левую ногу и руку и тотчас же ронял, сопровождая движенье громким, но тусклым и невыразительным «ох–ой!», одинаковым, неизменным — «ох», когда поднимал, и «ой!» — когда опускал руку и ногу.

Здесь–то и лежал Нильс Люне. Пуля прошла сквозь правое легкое и не вышла. На войне не до церемоний, и ему прямо сказали, что он обречен.

Он удивился, потому что не чувствовал себя умирающим и рана не очень болела. Но скоро на него напала слабость, и он понял, что врач не ошибся.

Значит, конец. Он думал о Герде, он много думал о ней в первый день, но ему мешал странный, холодный взгляд, тот, что она остановила на нем, когда он обнял ее в последний раз. Какая бы радость, мучительная радость, если б она до конца осталась с ним, не отводила бы от него глаз, пока в них не погаснет свет, до послед него вздоха была бы верна сердцу, которое рвалось из–за нее на части, — но нет, она в последний час отвернулась от него ради новой жизни — еще какой–то жизни.