Анджей Заневский - Безымянная трилогия: “Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц”

Уважаемый читатель с огромных просторов России, а также каждый, кто читает эти написанные по-русски слова в любом уголке нашей планеты! Ты даже не представляешь себе, как я рад тому, что первое полное издание моей “Безымянной трилогии” попадет именно в твои руки — ведь именно на родине Федора Достоевского эти произведения впервые издаются вместе. Я лишь недавно принял окончательное решение соединить вместе три повести (названия которых — “Крыса”, “Тень Крысолова” — поначалу мне хотелось дать ей название “Серость” — и “Цивилизация птиц” — наиболее емко отражают их содержание) под одним общим заголовком “Безымянная трилогия”, чтобы неразрывно объединить их друг с другом. Данное название, придуманное одной бессонной ночью, наиболее выпукло отражает характер намерений, владевших мною при многолетней работе над этим произведением, и вместе с тем помогает отчетливо акцентировать те черты, которые кажутся мне наиболее существенными во всех трех книгах.

Все дело в том, что в основе всей человеческой цивилизации лежат имена, названия, понятия, определения… Мы даем имена всему и всем — себе, животным, предметам, пространствам земли и неба, религиям и чувствам, явлениям и событиям… Мы стремимся назвать, определить время и пространство, взгляды и убеждения, все, что существует в реальном мире, и все, что живет лишь в наших мыслях. Присваивание имен и названий людям и предметам, определение всего и вся — это наша глубочайшая потребность, рожденная цивилизацией, и именно благодаря этой потребности сформировалось богатейшее разнообразие языков на планете. Мы даем имена, называем, считая, что именно это упорядочивает и стабилизирует окружающий нас мир, и одновременно расширяя таким образом наши собственные возможности познавать и понимать его.

Я уже давно задаю себе вопрос: а так ли это? Можно ли вообще мыслить без имен, названий, понятий? И не является ли животный мир именно такой действительностью, в которой нет ни названий, ни определений, ни понятий, ни оценок, в которой лишь замечают, видят, чувствуют, ощущают, предвидят, знают, познают и приобретают опыт? Иначе говоря — возможно ли мышление без слов, без понятий, без имен, без языка?

В Трилогии, которую Ты держишь сейчас в руках, это основной вопрос, на который, однако, нет однозначного ответа… Это скорее попытка заявить о проблеме, чем намерение решить её. У героев “Крысы” нет имен — они являются просто самими собой и только собой. Также и герои “Тени Крысолова”. Крыса и Крысолов — это конкретные индивидуальности, личности, характеры, чьи взаимоотношения переплетаются в погонях и бегствах, кого объединяют слежка друг за другом и страх. Даже в аду, откуда играющий на флейте Крысолов пытается вывести тень своей земной любви, что была отравлена хитрой Крысой, не произносится никаких имен, хотя знания и воображение все время подсказывают читателю: Эвридика, Орфей, Гермес, Сизиф, Христос, Тантал, Харон, Цербер… И даже жестокая, апокалиптическая действительность на берегах шести адских рек нигде напрямую не называется Адом, однако её описывают, наблюдают, замечают таким образом, что ни у кого не остается сомнений относительно того, куда забрели в своих скитаниях безымянные герои этой повести.

В “Цивилизации птиц” герои всех трех её частей также не имеют имен в нашем, человеческом, значении этого слова. Вместо них здесь появляются первые, нередко ономастические попытки назвать действующих лиц — идентификационные слоги, которые рождаются из характеристик, пола, видовой принадлежности, звуков голосов, цвета оперения. (Ономаспология — раздел языкознания, исследующий слова языка как названия определенных явлений и предметов. Ономастика — раздел ономаспологии, изучающий собственные имена (здесь. и далее прим, ред.)).

Даже вынесенное в заголовок трехсложное слово “Сарторис” я почерпнул непосредственно из речи сороки, которую я некогда спас и приручил. Именно этим гортанным криком демонстрировала она свое мнение о других птицах и людях или требовала от меня чего-то — к примеру, если ей хотелось искупаться.

Разумеется, все эти вопросы, всегда возникающие при написании подобных книг,— вопросы вечные, неизменные и таинственные, однако отсутствие ответов на них вызывает у нас подсознательное беспокойство, иной раз даже переходящее в страх. И все же трудно не задумываться над причинами нашего сознательного существования на Земле…

Является ли непременным условием возникновения цивилизации — все равно какой: нашей, человеческой, птичьей или крысиной — формирование собственного, пусть даже простейшего языка? Неужели обладание артикулированной, сложной речью ставит нас выше остальных населяющих нашу Землю существ? И неужели именно поэтому мы имеем право считать себя лучше них, считаем себя вправе распоряжаться жизнью остальных видов животных? И всегда ли обладание высокоорганизованными возможностями коммуникации помогает нам понять друг друга? Не происходит ли иной раз совсем наоборот — когда избыток информации становится препятствием к взаимопониманию? И всегда ли обладание речью, языком понятий и названий дарит нам счастье? И можем ли мы считать порогом зарождения новой цивилизации именно появление собственного языка, или же существуют иные, вероятно, более важные точки отсчета — к примеру, очень сложная и требующая сильно развитого воображения работа сорок при строительстве гнезд? Не случится ли так, что в своем стремлении к постоянному совершенствованию человечества мы уничтожим все иные, не похожие на нас совершенства? Что ж… Чем больше я знаю, тем больше сомневаюсь. Мне часто кажется, что все, что я делаю, это всего лишь блуждание среди иллюзий.

Скорее всего, той первопричиной, которая подтолкнула меня к написанию настоящей Трилогии, был инстинктивный протест, отрицание эгоистичного, основанного на мегаломании и в то же время механистического, чисто биологического отношения к природе, и прежде всего к миру животных. (Мегаломания — мания величия.)

Человек так стремится оторваться от него, наивно забывая о том, что и сам он по сути такое же животное — очень странное животное, которое тщетно пытается отречься от своей сути, предпочитая искать корни своего происхождения в капризе Высшего Существа или в Космосе, но только не в реальной среде и эволюции видов.

Впрочем, я никогда не скрывал своего скептического отношения и недоверия по отношению к нашим человеческим способностям предвидения и предчувствия своих судеб, к нашей фальшивой морали, основанной на идее, религии, на утопических теориях, ставящих человека намного выше того места, которого он в действительности заслуживает, и отрицающих его биологическое, земное происхождение. Именно эти мои попытки свергнуть человека с пьедестала, на который его возвели, явились причиной того, что моя повесть “Крыса” увидела свет в Польше лишь спустя пятнадцать лет после того, как была написана…