Хуан Васкес - Нетленный прах

– Газеты разнесли эту весть по Боготе, – сказал он. – Но кому было дело до того, что где-то на другом континенте умер какой-то врач, если тут, у нас, зарубили топорами одного из самых значительных людей последних десятилетий?

– А вы проводите вскрытие его тела, – добавил Ансола.

– А я провожу вскрытие его тела, – повторил Манрике и замолчал на миг, погрузившись в невеселые мысли. Потом снова заговорил: – Так, значит, вы хотите увидеть останки генерала Урибе?

– Протокол вскрытия говорит об ударе, нанесенном тупым предметом, а не топориком, – сказал Ансола.

– А-а, понимаю. Понимаю, о чем вы и куда клоните. То, что я вам покажу, ничего не прояснит, уважаемый Ансола. Но я все-таки покажу. Чтобы вы не говорили, что я заставил вас зря прогуляться.

С этими словами он поднялся и открыл шкаф. Достал с полки черепную кость и положил ее на стол. Кость оказалась меньше, чем ожидал увидеть Ансола, и была такой гладкой и чистой, словно ее никогда не покрывали кожа и плоть. Он подумал, что она больше похожа на глиняную плошку, из которой пьют на природе чичу , чем на голову вождя, изменившего курс целой страны. И тотчас устыдился этой мысли.

На передней части были выведены три буквы РУУ.

– Вы всегда надписываете фрагменты? – спросил Ансола.

– Всегда. Чтобы не перепутались и не затерялись. Потрогайте, не стесняйтесь.

Ансола повиновался. И провел пальцем вдоль раны – туда, где гладкая поверхность кости становилась бугристой, а потом запустил палец внутрь, словно спускаясь в развалины, и почувствовал, что острыми неровными краями трещины в сломанном черепе можно обрезаться.

– Эта рана сделана лезвием топорика, – сказал Манрике. – Удары тупым предметом пришлись, если не ошибаюсь, на правую скулу и задели глазницу. – С этими словами он приподнял кость и прочертил в воздухе воображаемую границу, как будто там, в пустоте, продолжался череп генерала. – Те раны не оставили следов на костях. Но если бы даже и оставили, эти кости захоронены. Вместе с прочими останками, я хочу сказать.

– То есть здесь их нет.

– Боюсь, что нет. Но я их видел, если вас это может утешить.

– Не может.

– Разумеется, – сказал Манрике и, помолчав немного, добавил: – Можно вас спросить кое о чем?

– Пожалуйста, доктор.

– Зачем вам все это надо?

Ансола взглянул на череп.

– Затем, что я хочу знать. Затем, что меня об этом попросили люди, которых я уважаю. В общем, не знаю, доктор. Но представляю, что может случиться, если никто этим не займется. Понимаю, это трудно понять…

– Отчего же, понять вовсе не трудно, – сказал Манрике. – Понять и восхититься, уж извините.

Выйдя от доктора, Ансола отметил, что не разочарован визитом. Да, он ушел с пустыми руками, но зато – с ощущением того, что ему удалось дотронуться до какой-то частицы тайны. Разумеется, ощущение было ложным, вернее, надуманным – навязанным этим прикосновением к костям убитого, и причудливой торжественностью момента, и этим внезапным, мимолетным соприкосновением насилия тогдашнего с насилием нынешним – с войной, пусть отдаленной, отделенной от него тысячами километров, однако все же приблизившейся к нам вплотную. От всего этого Ансола как-то глупо разволновался. Он поглядел на свои руки, потер кончики пальцев, недавно скользившие по этому фрагменту черепа, по этому мирному красновато-коричневому ландшафту. Да нет, не мирному – и его настигло нечто ужасное. Его распилили, а до этого пробили в нем дыру, из которой, как сказал доктор Сеа, улетучилась жизнь. Ансола подумал, что немногие видели то, что увидел он. Это было сродни какому-то религиозному впечатлению – созерцанию реликвии, поклонению мощам. И, как при всяком религиозном потрясении, словно бездна разверзалась между ним самим и всеми остальными, ибо ему одному довелось увидеть это, ему одному удалось к этому прикоснуться.

Он завернул в кафе «Виндзор», заказал кофе с коньяком и заметил, что посетители смотрят на него. Ему показалось, что о нем говорят, и тотчас же убедился, что так оно и есть. И сам удивился тому, как мало ему дела до этого.

Ту, которая вслед за тем пришла кое-что рассказать ему – да, теперь люди окружали его и рассказывали ему истории, – звали Мерседес Грау. В день убийства сеньорита Грау ждала трамвая на углу Девятой калье, у «Торре де Лондрес». И обратила внимание на элегантного господина, стоявшего в нескольких шагах от нее и, вероятно, тоже чего-то или кого-то ждавшего. Он показался ей знакомым, но вспомнить, где она его видела, Грау не смогла. На нем были лакированные башмаки тонкой кожи, черные брюки в тонкую полоску и светло-серое длинное пончо. Несомненно, Мерседес Грау где-то уже видела его раньше: она узнала эти усы и эти маленькие глазки, а по особому оттенку кожи поняла, что он свежевыбрит. И наконец вспомнила – несколько раз она встречала его в соборе на мессе, а еще – в зале «Олимпия» на киносеансе (шел то ли «Граф Монте-Кристо», то ли «Три мушкетера», то ли какая-то короткометражная лента, снятая братьями Ди Доменико). Покуда Мерседес размышляла, стоит ли кивнуть ему, чтобы не показаться неучтивой, элегантный господин направился к какому-то мужчине, по виду – из простых: мастеровой или рабочий – и сказал ему:

– Вон идет генерал Урибе.

Мерседес взглянула в ту сторону, куда он показывал, и в самом деле увидела, что по Девятой калье спускается генерал Рафаэль Урибе Урибе. Мастеровой, до этой минуты стоявший на углу у собора Сан-Бартоломе, дождавшись, когда генерал пройдет мимо – так близко, что пришлось даже чуть попятиться, уступая ему дорогу, – двинулся следом. Он шел короткими шагами, а руки его двигались под пончо, сказала Мерседес. Элегантный же господин не тронулся с места, стоял на тротуаре как вкопанный. Мастеровой шел за генералом, который пересек Седьмую карреру и уже направлялся к Капитолию, шагая вдоль каменной стены; в этот миг Мерседес заметила, что вышедший навстречу ему от угла этой самой стены еще один человек, тоже в сильно поношенном пончо и тоже простонародного вида, выпростал руку из-под пончо и набросился на генерала, несколько раз ударив его по голове так, что тот навзничь упал на стену. Мерседес слышала, как кто-то сказал: «Черт, рукоять сломалась». В этот миг тот, кто шел за генералом, подскочил к нему и тоже ударил его. Кто-то крикнул: «Полиция!» Первый нападавший, убегавший – впрочем, не слишком торопливо – к югу, оказался вплотную к Мерседес Грау, которая в ужасе только и смогла воскликнуть: «Средь бела дня убивают людей в Боготе!»

– Так вот и убивают, – ответил тот.

Мерседес не в силах была взглянуть ему в глаза, но рассмотрела орудие убийства – нож или скорее маленькое мачете, блеснувшее под распахнутым пончо. Потом, когда нападавший подошел к элегантному господину в лакированных башмаках, тот жутким голосом – голосом, который Мерседес никогда не позабудет, хоть она и не смогла бы объяснить, чем же он так ее поразил; голосом спокойным, будто исходящим из совершенно неподвижного рта; голосом, при воспоминании о котором Мерседес до сих пор бросает в дрожь, – произнес: