Хуан Васкес - Нетленный прах

Сиро Кабанса

Когда в компанию пришла телеграмма с известием о гибели генерала Урибе, Кансино в тот же вечер на пирушке в кругу сослуживцев хвастался: «Хоть и на несколько дней раньше, однако произошло то, что должно было произойти». Тогда вспомнили, что Кансино и в самом деле предсказал смерть генерала: «И двадцати дней не пройдет», – говорил он. Сиро Кабанса спросил его, кто сыграл главную роль в этом преступлении, и услышал в ответ: «Народ», – после чего Кансино погрузился в молчание, которое хотел бы представить таинственным, но вышло оно довольно деланым. Когда же его спросили, помогали ли убийцам более могущественные люди, сказал так: «Мы им помогаем». «И лично вы?» – уточнил Сиро. «Урибе был предателем. Воскресни он, я бы снова убил его и кровь его выпил», – ответил Кансино. Через несколько дней, встретив его на работе (они монтировали оборудование электростанции), Сиро спросил, что будет, если он сообщит куда следует об этом признании, сделанном во всеуслышание. На это Кансино махнул рукой: «А я скажу, что пьяный был, не помню, что говорил», – ответил он беспечно.

Непомусено Веласкес

Да, конечно, Аурелио Кансино говорил о преступлении. Он предсказал его за семнадцать дней. Когда о нем стало известно, Кансино сказал, что произошло оно на несколько дней раньше, чем планировалось, но в остальном – все, как он предвидел. Говоря про тайное общество, куда входили убийцы, сказал очень самодовольно: «Я имею честь тоже принадлежать к нему». Про само убийство отозвался так: «Они оказали стране большую услугу. Этот человек – подлец и предатель, и он заслужил такой конец».

Энрике Сармьенто

Мы были на работе, как раз когда пришла телеграмма о гибели генерала Урибе. Аурелио Кансино, приехавший в свое время из Боготы, сказал: «Что я вам говорил?» А несколько дней спустя, когда появились газеты с подробным описанием обстоятельств этой трагедии, мы увидели, что Аурелио Кансино все это знал загодя. В обеденный перерыв Сармьенто рассказывал о покушении и не мог вспомнить имени одного из убийц. Кансино, присутствовавший при этом, сказал, что звали его Леовихильдо Галарса, что жил он на Девятой калье и был членом Общества, а когда его спросили, чем занимались его члены, ответил, что собирались, беседовали на разные темы, а также совершали увеселительные прогулки и экскурсии в окрестностях Боготы. Членство в Обществе считалось честью, насчитывало оно около четырехсот членов и находилось под патронажем людей весьма состоятельных и очень умных, которые, конечно, окажут поддержку семьям злоумышленников.

В марте Кансино приехал в Боготу, чтобы в суде Второго округа дать показания по поводу этих откровений. Это было истинное чудо простоты и экономии – он все отрицал. Он не помнил, что когда-либо произносил нечто подобное, да, они с товарищами по работе сидели в пивной, но эти темы не затрагивали. Свою забывчивость он объяснял тем, что был в тот вечер пьян. Несколько свидетелей утверждали, что слышали его предсказания и что помнят, как он был доволен тем, что они сбылись, однако Кансино продолжал все отрицать, а его одинокий голос весил столько же, сколько хор его обвинителей. Он уверял, что его неправильно поняли, что он неудачно выразился, что и не думал предрекать генералу Урибе смерть и уж подавно – похваляться тем, что пророчество сбылось. Если его спрашивали, кто сказал, что, воскресни генерал Урибе, он бы его убил еще раз, Кансино отвечал: «Не знаю». Если спрашивали, кто готов был перегрызть генералу горло и выпить его кровь, Кансино отвечал: «Не знаю». Уверял, что в глаза не видел Галарсу, пока ему не устроили с ним очную ставку, и тогда припомнил, что в самом деле – соседствовал с ним за два месяца до убийства, встречался с ним и с его приятелем Карвахалем в распивочной «Пуэрто Коломбия» и часто слышал их рассказы о том обществе, где оба они состояли. И что же это за общество? – спросили его. – Общество, которое вот уже много лет кряду занимается организацией экскурсий и пикников для ремесленников. Его спросили, занимается ли оно и политической деятельностью, и он горячо запротестовал, однако сделал важное, по его мнению, дополнение: «Я в политике не разбираюсь». И сам, не дожидаясь вопросов, добавил, что общество, насколько он знает и может судить, не занимается также и религиозной деятельностью. Однако запальчивей всего он отрицал всякую собственную принадлежность к этому обществу. «Я говорил, что у Галарсы и Карвахаля была в Боготе мастерская, где собирались члены этого общества, а с какой целью – мне неизвестно». «Собирались в мастерской убийц?» – уточнил судья. Кансино подтвердил и добавил: «Насколько я могу судить». Затем наконец были допрошены свидетели. Аурелио Кансино твердо придерживался своей первоначальной версии – был пьян, его неправильно поняли, он ничего подобного не говорил. Свидетели же – Ньето и Кабанса, Кортес и Сармьенто с Веласкесом – стояли на своем.

Показалось было, что дело тем и кончится, но тут Кансино вызвал судья высшей инстанции и снова учинил ему допрос – на этот раз в присутствии следователя Алехандро Родригеса Фореро. На протяжении нескольких часов он задавал ему все те же вопросы, получая все те же ответы. Однако Кансино дрогнул. Заявил, что существует заговор против него и что свидетели сталкнулись между собой, чтобы засадить его в тюрьму. Судья поднажал, снова стал расспрашивать о показаниях свидетелей, указал ему на нестыковки и противоречия, спросил, как может быть, чтобы пять человек практически слово в слово повторили показания друг друга. И тут произошло такое, чего никто не ожидал: Кансино признался, что после убийства Урибе разговаривал со своими товарищами.

– И о чем же? – спросил судья.

– Я сказал им, что знаю, кто убил Урибе Урибе.

– И кто же?

– Генерал Педро Леон Акоста. Убийцы действовали по его приказу.

– На основании чего вы делаете такое заявление? – спросил судья.

И Кансино ответил:

– В «Жиль Блазе» написано было.

Так называлась газета, сделавшая своей специальностью сенсации, безответственные сплетни и грубую сатиру, не уважавшая ни религию, ни достоинство людей из верхов общества, печатавшая снимки детей, задавленных трамваем, и искромсанные трупы погибших в поножовщине по политическим мотивам: желтая газетенка, бессовестная и бесстыдная, и на этой-то основе строил Кансино свои отчаянные обвинения.

И судья, и следователь мгновенно осознали их беспочвенность.

Приходившие из Европы телеграммы заполняли страницы газет хроникой боевых действий. В столичном обществе большинство молилось на мессах за победу Франции, и те, кто никогда в жизни не слышал слова «Реймс», раздирали одежды и посыпали головы пеплом, скорбя из-за разрушения тамошнего собора, а те, кто понятия не имел об Арденнах, уверяли, что боши ведут себя там как дикари. Впрочем, многие с восхищением следили за продвижением германских войск, восхваляли германскую цивилизацию, вздыхали: «Будь мы хоть вмале похожи на них – глядишь, справились бы тогда с растленным влиянием негров и индейцев». В середине мая прошел слух, вскоре превратившийся в известие, а затем – в подобие легенды, о том, что на поле битвы пал некий колумбиец, сражавшийся в Иностранном легионе. Хотя эта новость вызвала известный интерес у читателей газет, она никогда бы не разошлась так широко, не будь погибший любимым сыном столичной буржуазии. Однако он был им, и в течение нескольких дней, покуда Ансола занимался своим расследованием, о гибели соотечественника в сражении под Артуа, где 2-й маршевый батальон 1-го Иностранного легиона получил приказ занять и удерживать высоту 140, говорили во всех кафе, во всех светских гостиных и за обедами в домах высшего общества Боготы.