Хуан Васкес - Нетленный прах

Не это ли оказалось необходимым боготанцам, чтобы на несколько дней или недель выйти из глухой душевной изоляции и сдерживаемой паранойи, в которые ввергло их убийство генерала Рафаэля Урибе Урибе? Так или иначе, смерть Эрнандо де Бенгоэчеа (как и его короткая жизнь) привлекла всеобщее внимание и во всех подробностях описывалась в некрологах, воспевалась в стихах, которые публиковались в журналах, разбиралась в воспоминаниях друзей. Рассказ Хоакина Ачури о том, какую боль вызвала смерть Эрнандо в душе его сестры Эльвиры, появился в журнале «Патриа», воздавая хвалу тем, кто «отдал жизнь не просто за свою отчизну, а за всю нашу цивилизацию». В Лондоне на печальное известие отозвался журнал «Гиспаниа», издаваемый журналистом и поэтом Сантьяго Пересом Трианой. В Париже Леон-Поль Фарг, близкий друг покойного, посвятил ему несколько прочувствованных страниц и начал посмертное издание его стихов. И граждане Боготы узнали, что Эрнандо де Бенгоэчеа был великим поэтом, вернее, к своим двадцати шести годам он стал бы великим поэтом и с полным правом унаследовал бы лиру Хосе Асунсьона Сильвы, если бы не пал безвременно смертью героя.

Марко Тулио Ансола заинтересовался историей этого поэта-солдата. В середине 1915 года он особенно часто думал о нем и следил за тем, что появлялось в прессе, словно читал роман-фельетон. Он и сам бы не сумел объяснить, откуда взялся этот экзотический интерес, подобный страсти коллекционера – может быть, оттого, что смерть колумбийца в далекой Европе вызвала такой отклик, меж тем как здесь ежедневно погибало столько людей, и это оставалось незамеченным; может быть, оттого, что они принадлежали с ним к одному поколению – Эрнандо был всего на два года старше его, и Ансола не в силах был отделаться от нелепой мысли, которая хотя бы раз в жизни приходит в голову каждому: «На его месте мог быть я». Да, в другой жизни или в параллельной реальности Ансола мог быть Бенгоэчеа. Ничтожное изменение судьбы, сдвиг на миллиметр причин и случайностей – и юношу, убитого во Франции, могли бы звать Ансолой, а не Эрнандо де Бенгоэчеа. Если бы отец Ансолы был преуспевающим коммерсантом из богатой семьи, если бы учился в Йеле и отыскал способы открыть свое дело в Париже и обосновался бы там, подобно стольким молодым латиноамериканцам, потянувшимся туда в конце прошлого века, то Ансола родился бы в Париже и говорил бы по-французски, как на родном языке, и читал бы Флобера и Бодлера, как читал их Эрнандо, и писал бы статьи в парижские испаноязычные журналы – в «Ревю де л’Америк Латин», к примеру, – где аккуратно появлялись бы мнения Бенгоэчеа об импрессионистах, о русском балете, о никарагуанской поэзии, создаваемой на парижских бульварах, о германских операх-фантази, где Фирмин Туш играл на саксофоне. Ансола продолжал расспрашивать свидетелей – и те отправляли его к другим свидетелям, продолжал получать путаные показания, – и пытался их прояснить, продолжал беседовать с темными личностями, уверявшими, что они своими глазами видели такого-то или сякого-то врага генерала Урибе при компрометирующих обстоятельствах, но сам при этом неотступно размышлял о Бенгоэчеа, читал о Бенгоэчеа, сочувствовал родителям Бенгоэчеа, которые, наверно, проклинали день и час, когда решили остаться в Париже, и сейчас же спрашивал себя, где в Боготе живет прочая его родня, и соболезновал ей тоже.

В те же дни, когда он расспрашивал двух монахинь, клявшихся, что накануне убийства видели, как Галарса и Карвахаль бродят на задах Новисиадо возле дома генерала (и это в очередной раз доказывало, что покушение не было спонтанным и замышлялось задолго до осуществления), Ансола обнаружил, что Бенгоэчеа в свое время принял сознательное решение стать колумбийцем: в двадцать один год он должен был определиться с гражданством и выбрал страну своих предков и родного языка. Газеты преподносили это как пример высокого патриотизма, а когда стало известно, что он был еще и рьяным католиком, восторг принял немыслимые масштабы. Колумнист газеты «Унидад», подписывавшийся Мигель де Майстре, расточал убитому солдату цветистые похвалы, ибо непросто было сохранить веру в стране неверующих, в республике атеизма, объявившей католицизму войну. Следовали пространные упоминания принятого в 1905 году французского закона, по которому церковь отделялась от государства, и сообщалось, что этой дорогой народы направляются прямо в ад. Говорилось и про энциклику Vehementer nos , в которой папа Пий X, осуждая принятие этого подрывного закона, обвинял его в том, что он отрицает сверхъестественный порядок вещей. И завершалась статья так: «…и среди нас тоже находятся такие, кто тщится отрицать предвечную роль Святой Матери Церкви, кто попирает традиционные ценности нашего народа и в одностороннем порядке пытается расторгнуть Конкордат, источник нашего постоянства и страж нашей совести», а потому «Господь Бог, который по обыкновению Своему карает не бичом и не палкой, сделал так, чтобы плачевная участь этих людей послужила к остережению другим» .

Ансола читал все это не без ужаса и не мог оторваться. Этот самый Мигель де Майстре на пространстве в несколько строчек сумел перейти от панегирика в память солдата, павшего во Франции, к диатрибе (пусть и непрямой) на генерала, застреленного в Боготе. Да, колонка в «Унидад» повествовала о Рафаэле Урибе Урибе, и Ансоле пришлось перечесть ее, чтобы убедиться – в тексте не было никаких иных аллюзий, как если бы колумнист просто использовал гибель молодого Бенгоэчеа как предлог для перехода на иные темы. И кто таков был этот Мигель де Майстре? Не он первый и, вероятно, не он последний, кто так или иначе будет оправдывать убийство генерала – подобными суждениями, как и карикатурами в «Сансоне Карраско», начавшими высмеивать Урибе за несколько месяцев до его смерти, уже пестрели страницы других газет, а теперь журналисты стали позволять себе двусмысленные замечания насчет того, что хоть Господу порой и приходится писать по кривым строчкам, однако все равно выходит прямо. Ансоле вся эта риторика была, к сожалению, хорошо знакома. За несколько недель до гибели Бенгоэчеа он выслушал монолог чистильщика ботинок с площади Боливара – подростка по имени Кортес, – желавшего рассказать о том, что он видел и слышал 15 октября. Когда убийцы набросились на генерала, паренек занимался своим делом на углу у Капитолия, перед кафе Энрике Лейтона. Клиент – низкорослый толстяк с крупным красным носом и черными курчавыми волосами – был полон воодушевления.

– Вот так и надо убивать эту сволочь, – сказал он, стряхнув рукой в перчатке что-то со своего сюртука. – Не палкой и не бичом, да и не пулей – а топором!